– Это были советы воину Света, который продолжит поиски. В данном случае – Франческо. Руны предостерегали его от могущественных врагов. От ошибок. Несомненно, от тех, что содержались в первых астрологических расчетах. Прежде чем броситься на помощь женщинам и детям, прятавшимся в подземельях цитадели Сен-Жан, и погибнуть, тамплиер упомянул о "папирусе на арамейском языке, купленном у бедуина", уточнив, что речь идет об. одном из священных текстов человечества.
– Мы знаем его содержание?
– Нет. Тамплиер спрятал этот свиток. В надежном месте, как он уточнил.
– Мы знаем где? – продолжала настаивать Аннелета голосом, срывавшимся от волнения.
Крайняя осторожность помешала Элевсии признаться, что в центре загадки находится командорство тамплиеров Арвиля. Она довольствовалась тем, что отрицательно ответила на этот вопрос.
– Это все? Не надо ничего скрывать, матушка, время – это наш самый беспощадный враг.
– Я знаю только то, что расчеты, необходимые для прочтения древних тем, должны совпасть с астрономическими открытиями, сделанными в Валломброзо. Они такие трудные, такие длинные, что Франческо до сих пор не сумел добраться до их конца. Ибо – и сейчас в вас опять заговорит ученый – не только Земля вертится, но существуют и другие небесные сферы помимо тех, что были открыты до сих пор. Три, чтобы быть точной, которые учтены только в расчетах монаха. Первые расчеты не принимали их во внимание и, следовательно, были ошибочными.
– Боже всемогущий… Другие планеты, неведомые самым великим ученым… Какая привилегия узнать об этих неслыханных открытиях!.. Как я вам благодарна, мадам, – произнесла Аннелета со слезами на глазах. Но вскоре она взяла себя в руки и настойчиво спросила: – А во второй теме говорится о событии или о человеке?
– Я рассказала вам обо всем, что мне известно. Правда. Если речь идет о человеке, почему столько людей умерло, чтобы сохранить его тайну? Франческо уверен, что объяснение или ключ надо искать в древнем тексте на арамейском языке. Возможно, он прав.
Аннелета встала и сказала угрожающим тоном:
– Если трактат и дневник покинут стены нашего аббатства, это главное существо, на которое указывают темы, обречено на гибель. Они уничтожат его. Точно так же, если речь идет о великом событии, оно никогда не произойдет. Бенедетти проследит за этим. Одним словом, эти два тома не должны покинуть аббатство, чего бы это нам ни стоило.
Элевсия, охваченная яростью, потеряла над собой контроль и закричала:
– Неужели? Вы считаете, что я этого не понимаю, потому что я слишком старая или слишком глупая? А как вы собираетесь действовать? Перерыв сотни арпанов* земли аббатства?
– Ни в коем случае. Время поджимает.
– Тогда я жду вашего предложения.
– Боюсь, что оно вас совсем не удивит. Я согласна с вами, что воровка и убийца – одно и то же лицо. Нам не остается ничего другого, как найти ее.
– Со дня смерти нежной Аделаиды Кондо прошло слишком много долгих недель. С тех пор мы ищем ее, но безуспешно. ВЫ ищете ее безрезультатно, – заявила аббатиса обвинительным тоном.
– Да, – согласилась Аннелета, вновь став надменной. – Но если бы вы сразу же сообщили мне известные вам подробности, я знала бы, в каком направлении следует вести расследование. А так я блуждала в потемках. – Раздосадованная, она добавила: – Если бы я знала больше, возможно, Гедвига дю Тиле и Иоланда де Флери были бы сейчас среди нас!
Неимоверная печаль охватила Элевсию де Бофор. Она потупила взор, чтобы сестра-больничная не смогла заметить слез, блестевших на ее глазах. Потом едва слышно прошептала:
– Эта мысль преследует меня по ночам. Простите меня, простите великодушно. Нет, я не заслуживаю прощения. Меня невозможно простить.
Острая боль пронзила Аннелету. Она бросилась к расстроенной женщине, крепко обняла ее и прошептала на ухо:
– Нет, это вы простите меня, мадам. Мною двигали горечь, озлобленность. Мною двигало и сожаление о несостоявшейся дружбе, поскольку я до сих пор не верю, что вы наконец удостоите меня своей дружбой. Тише, ничего не говорите. Я… Я допустила серьезную ошибку, и я должна это признать. Я увлеклась мыслью о борьбе с этой гадиной. Мое высокомерие ослепило меня. Я хотела быть более изощренной, более умной. Я стремилась к изящным решениям, к пышной помпе, когда надо было действовать стремительно. Одним словом, я признаю, что мне доставляло удовольствие быть втянутой в эту смертельную схватку. Но я забыла главное: я должна была погубить убийцу.
С этими словами Аннелета выбежала из кабинета, пораженная масштабом своих ошибок.
Элевсия осталась одна, переполненная печалью, неспособная вымолвить хотя бы слово, хотя бы пошевелиться.
Сад и гербарий, женское аббатство Клэре, Перш, декабрь 1304 года
Юная послушница, принятая в монастырь несколько дней назад, выпрямилась и повернула голову, когда Аннелета Бопре выбежала из двери гостеприимного дома в аптекарский огород. Она видела, как крупная женщина остановилась и перевела дыхание, приложив руку к груди. Эскив д’Эстувиль терпеливо ждала момента, когда вновь сможет приступить к выполнению своей миссии. Она должна была защитить Аннелету и Элевсию де Бофор и во что бы то ни стало найти воровку до того, как та вынесет украденные манускрипты за территорию монастыря. Получить эту миссию Эскив позволили ее удивительные таланты не только отчаянной забияки, но и прирожденной обманщицы. Элевсия де Бофор, тетушка прекрасного архангела, которого она защитила своим клинком в лесу Мондубло, которого прижимала к себе, чтобы он, лежавший без сознания, не замерз… Это было два месяца назад. Вечность, как казалось ей.
Аннелета, боровшаяся с желанием разрыдаться, упасть на колени, чтобы вымолить прощение, продолжила свой путь. Ослепленная не только горечью, но и стыдом, она наткнулась на послушницу, которая, сидя на корточках, рыхлила землю. Молоденькая девушка встала, рассыпавшись в извинениях:
– Помилосердствуйте, сестра моя. Я не слышала, как вы подошли. Я рыхлила замерзшую землю.
Аннелета внимательно посмотрела на нее, покачав головой. Это очаровательное личико было ей незнакомо. Наверняка одна из новых послушниц. Возможно, облатка. Послушница с наигранной робостью спросила, опустив глаза:
– А вы, должно быть, Аннелета, наша сестра-больничная, таланты которой заслуживают стольких похвал? Я еще путаю лица, обязанности, имена…
Аннелета сумела взять себя в руки и отрывисто ответить:
– Похвалы заслуживают лекарственные растения. Мой единственный талант заключается в том, что я умею составлять сборы. Кто вы?
Послушница подняла свои золотистые, почти желтые глаза.
– Я здесь новенькая. Меня зовут Эскив, но позднее, когда я с несказанной радостью стану одной из вас, я собираюсь взять имя в честь святой Елены.
– Достойная женщина. Настоящая святая. Вы сделали правильный выбор.
С этими словами Аннелета рассталась с молоденькой девушкой и скрылась за дверью гербария, своей вселенной. В нескольких туазах* от гербария Эскив д’Эстувиль бросила тяпку, совершенно бесполезную в это время года, и, несмотря на кинжал, привязанный к бедру, легким шагом направилась в сторону скриптория. Она достигла своей первой цели. Ей приходилось действовать очень осторожно. Свои курчавые волосы она заплела в пучок и спрятала под короткой накидкой послушниц. Но глаза, легко узнаваемые глаза могли ее выдать. Призрак, над которым она одержала верх, которого проткнула своим кинжалом, прятался в этих стенах. Когда Эскив встречала на своем пути одну из монахинь, что случалось редко, поскольку она сумела добиться, чтобы ей поручали самые тяжелые работы на свежем воздухе, она опускала глаза, ловко изображая смирение и послушание.
Аннелета закрыла ставни, заперла на засов дверь и разрыдалась в недружелюбной полутьме.
Когда она так горько плакала в последний раз? Когда в последний раз ей нанесли столь глубокую душевную рану? Много лет назад.
Неуместное, почти забытое воспоминание проложило себе дорогу сквозь отчаяние. Ее отец и брат, сидевшие прямо, словно аршин проглотив, за столом в общей зале, судили ее. Судили безжалостно, поскольку никогда не испытывали к ней хотя бы намека на нежность. Аннелета не возмущалась, полагая, что вполне заслуживала ту пустоту, которая окружала ее с тех пор, как она себя помнила.
В тот день мать не соизволила выйти из своих покоев, где она денно и нощно молилась с отрешенной улыбкой на губах, почти никогда не отрывая глаз от Псалтири. Некрасивая, чересчур высокая угловатая девушка ждала, положив руки на живот. Она ждала приговора отца и брата, и тот вскоре прозвучал:
– Вы сумасшедшая, дочь моя? Помогать брату в его искусстве? Вы лишились рассудка?
– Мсье отец мой, у меня есть склонности к врачебному искусству и науке. – Она попыталась привести последнее оправдание почти жалобным тоном: – У вас самого было множество возможностей проверить тот факт, что я в состоянии оказать существенную помощь.
– Какая наглость! Какое бесстыдство, мадемуазель! Вы должны сгореть от стыда! Вы женщина – неужели вы забыли об этом? – а женщины ничего не смыслят в науках! Их разум не приспособлен для таких трудностей. Разумеется, я допускаю, что они могут запоминать, повторять движения или действия. Но что касается анализа, диагноза…