Сильно ли мне досталось? Свободной рукой я ощупал голову под бинтами. В двух местах с правой стороны чувствовалась резкая боль, но не было ничего действительно серьезного. Вероятно, просто порезы и кровоподтеки.
Рука? Сломана, это ясно. А другие повреждения?
Сесть оказалось на удивление легко, но в ту же секунду меня словно окатило волной ослепляющей боли. Я посидел, чуть наклонив голову, полминуты или около того, пока боль не утихла, а затем произвел инвентаризацию собственного тела.
На правом колене обозначилась сильная ссадина. С правой стороны болели ребра. А еще голова и рука – вот, кажется, и все мои повреждения.
"Удивительно, что я не чувствую себя куда хуже, – подумал я, но потом увидел отметину от укола на левом локте. – Ну конечно, меня осматривал врач – об этом говорил наложенный на правую руку гипс, – и он, вероятно, вколол мне снотворное. Во время сна я пошел на поправку”.
Сколько же сейчас времени? В комнате горел торшер, а за окном было темно – значит, уже больше девяти вечера, а когда я свалился с лестницы, было около полудня. Часы у меня забрали, всю одежду тоже, и я мог только строить догадки.
Хотелось есть. Вопрос о времени напомнил мне о том, что я проголодался. Пустой желудок, а вовсе не чувство долга, заставил меня выбраться из кровати.
Все движения отдавались в голове, но, двигаясь медленно и осторожно, я умудрился удержать боль на уровне глубоко упрятанного раздражения. Свесив ноги с кровати – на мне были только пижамные брюки, – я осторожно встал.
Ох! А я не так силен, как думал, лежа в кровати. Держаться на ногах – нелегкое дело. Я постоял минуту, прислонившись к стене, пока не прошло легкое головокружение, а потом медленными шажками пересек комнату и подошел к комоду, стоявшему у противоположной стены, – там лежали мои часы.
Двадцать минут пятого. Утра? Я поднес часы к уху – они тикали. Я проспал почти семнадцать часов. Не удивительно, что проголодался.
Одевался я с большим трудом. И дело не только в том, что при каждом неосторожном движении я вздрагивал от боли, у меня были проблемы с пальцами правой руки, от которых я никак не мог добиться толку. Они выступали из гипсовой повязки, но не хотели меня слушаться. Застегнуть брюки было довольно сложно, справиться со шнурками еще сложнее, так что, когда я ослабил чертовы узлы на ботинках, голова уже разболелась на всю катушку. Я сел на стул у письменного стола и подождал несколько минут, пока не почувствовал себя немного лучше, а затем встал и продолжил одеваться.
Надеть рубашку было невозможно, поэтому я влез в пижамную куртку, оставив болтаться пустым правый рукав и неловко застегнув пуговицы левой рукой.
Я привез с собой маленький фонарик‑карандаш и, прежде чем выйти из комнаты, запихнул его в карман брюк. Когда я наконец открыл дверь, было четверть шестого. Я одевался больше получаса.
В коридоре горел свет. Я закрыл за собой дверь и постоял с минуту, прислушиваясь. Поздно ночью эхо стало приглушенным, затаилось, будто маленькая птичка, залетевшая на чердак.
На этот раз я легко нашел лестницу. Там было пусто и тихо. Наверху и внизу горели лампы под круглыми стеклянными абажурами. Я вытащил карманный фонарик, включил его, неуклюже уселся на верхнюю ступеньку и тщательно осмотрел плинтус с обеих сторон. Слева я не увидел совсем ничего, а справа с трудом различил маленькое отверстие, где недавно был гвоздь или болт.
Итак, мое предположение было верным. Он привязал что‑то вроде проволоки или бечевки наверху лестницы, как раз на уровне лодыжек. Я отчетливо помнил, как мою лодыжку что‑то держало.
Он сильно рисковал. Он поставил ловушку среди бела дня – ее там не было, когда мы с Джерри Кантером поднимались наверх – и ждал, стоя неподалеку, пока кто‑нибудь в нее не попадется, чтобы потом убрать улики – проволоку и гвозди.