Вздрогнув, Марина вынырнула из предполагаемого диалога со свекровью, улыбнулась шумно вошедшей в кабинет Анне Семеновне. От Анны Семеновны всегда почему-то исходило много шума. Может, потому, что была она большой, толстой и одышливой, и говорила много, и шуршала плащом, и устраивалась на крутящемся стуле долго и основательно, и со стоном наклонялась, чтобы расстегнуть "молнию" на ботинках и потом сунуть ноги в растоптанные туфли на низком каблуке.
– …Представляете, сейчас такую очередь в регистратуру выстояла! Просто ужас. Я им говорю – мне только больничный зарегистрировать да печать поставить, так нет, не пропускают! Так плохо себя чувствую, Мариночка, если б вы знали. Меня участковая наша никак не хотела выписывать, да я настояла. Думаю – как вы тут одна справитесь…
– Почему это – одна? А я что, не в счет? – обиженно пробурчала со своего места Наташа, не отрывая глаз от монитора.
– …Давление у меня так и не снизилось, представляете? – проигнорировав Наташину реплику, продолжала пыхтеть Анна Семеновна. – Как наклонюсь, сразу в глазах будто песок горячий перекатывается!
– А вы не наклоняйтесь. Ходите себе прямо, – снова встряла Наташа в поток ее жалоб.
– Тебя не спросила, советчица сопливая! – беззлобно повернулась к ней Анна Семеновна. – Чего это ты взъерошенная такая сегодня? Поссорились вы тут без меня, что ли?
– Нет. Не поссорились. Так. Поговорили просто, – отрывисто бросила ей Наташа.
– О чем это?
– Да все о том же… Вы сами знаете о чем… А она не верит…
– А… Понятно.
Анна Семеновна замолчала, сунула переобутые ноги под стол, сложила пухлые ладошки в замок и, покачивая головой, стала оглядывать Марину, словно примеривалась, с какого боку ее укусить.
– Наташ, выйди-ка на минутку, – коротко приказала она девушке.
– С чего бы это? – строптиво повернула к ней голову Наташа.
– Да ни с чего… Просто мне с Мариночкой поговорить надо.
– А я вам что, мешаю?
– Мешаешь. Иди, Наташенька. Там в буфете как раз свежие эклеры привезли, я видела, когда мимо проходила. С белковым кремом. Ты же их любишь, я знаю. Иди чаю попей.
– Тогда я уж лучше покурю пойду… – вздохнув, поднялась со своего места Наташа.
– Ну, если ты полагаешь, что это большее удовольствие, чем кушать эклеры, тогда конечно.
– Да. Именно так я и полагаю, – в тон ей ответила Наташа, мило оскалившись уже в дверях. – А эклеры свои сами кушайте. Мне нельзя, я фигуру блюду. А вам можно, вам в этом смысле терять нечего.
– Нет, вы посмотрите на нее, Марина! – то ли насмешливо, то ли возмущенно проговорила Анна Семеновна, когда за Наташей закрылась дверь. – Прямо на каждом шагу обхамить готова! И где у нас с вами глаза были, когда мы третьего юриста на работу брали? Кастинг устроили, а приняли бог знает кого… Ни ума, ни старания, ни способностей. И ведет себя нагловато. Вы не помните, чем она нас взяла, эта Наташка?
– Нет. Не помню. Да нормальная в принципе девчонка… Просто молодая еще. Со временем обтешется. Так о чем вы со мной поговорить хотели, Анна Семеновна? Только покороче, пожалуйста, у меня работы очень много.
– Ну да, ну да… Ой, даже не знаю, как вам и сказать, Мариночка… Тут дело такое, щекотливое очень.
– Это вы про Олега, наверное?
– Ой, так вы уже знаете, да? А то ведь у нас как… Жены всегда все узнают последними…
– Что узнают, Анна Семеновна? Что такое особенное я должна узнавать? Что Олег ухаживает за Настей? Ну да, ухаживает. Так и пусть себе на здоровье. На то он и мужчина, чтоб обращать внимание на красивых молодых женщин. Он в евнухи не подписывался, в конце концов! И вообще…
– Да вы не сердитесь, Мариночка! Я понимаю, как вам сейчас гадко. Давайте лучше вместе подумаем, что в этой ситуации можно сделать, чтобы…
– Анна Семеновна, я не собираюсь ни с кем обсуждать свои семейные проблемы. Извините, если я сейчас груба с вами. Я как-нибудь сама разберусь.
– Ну вот, обиделись! Я ж вам добра хочу, я же абсолютно искренна с вами! Не хорохорьтесь, Мариночка. В данной ситуации лучше проговаривать проблему. Как говорит мой муж – бить гордыню кулаком в темечко.
– Нет. Я сама разберусь. Спасибо за участие, – холодно отрезала Марина, отвернув голову к окну. Дождевые капли по-прежнему вяло ползли по стеклу, перетекая одна в другую, постепенно утолщаясь и образуя в конце довольно шустрые ручейки, похожие на обильные слезы.
– Ну что ж, смотрите, – помолчав, сухо произнесла Анна Семеновна. – Сами так сами. Только как бы поздно не было разбираться-то… Вы хоть в курсе, что у них все уже далеко зашло? Очень далеко?
– Я – нет. А вы, стало быть, в курсе?
– Так не я одна… Вот уж месяц, как все только об этом и говорят! Их же все время видят вместе в городе! А Валентина Петровна из бухгалтерии как-то с отчетом задержалась, пошла домой совсем поздно, а они в приемной…
– Хватит, Анна Семеновна! Мне все понятно. Можете не продолжать.
– Нет, но это же невозможно, Мариночка! Вы что, действительно ничего не замечаете? Ослепли и оглохли? Он же уже все грани дозволенные перешел! Я сейчас через приемную проходила, он опять около нее торчит… И ведь даже не соизволил приличное выражение лица сделать! Так на эту Настю смотрит, что… Мне даже неловко стало, ей-богу. Бессовестный! Прямо при живой жене…
– Да, уж извините, умирать мне пока не хочется.
– Так и я про то же… Нет, мне все-таки интересно… Неужели вы и впрямь ничего не замечали? Или притворяетесь? А, Мариночка?
Марина улыбнулась затравленно, пытаясь уложить в себе полученную информацию. Ту самую информацию, которая бродила вокруг нее неприкаянно, которая до сегодняшнего дня была лишь неприятной тенью. Тенью, от которой можно отмахнуться. Потому что она злая, липкая и противная. Испуганный разум так и шепчет – отмахнись. Не надо, мол, знать о том, о чем знать не хочешь. Совершенно дурацкая позиция. Как будто она, эта позиция, ей аванс посулила – авось пронесет, само по себе рассосется, в раковую опухоль не материализуется. Черта с два не материализуется! Кого этой позицией обмануть можно? Саму себя разве?
– Ну, что вы молчите? Если не верите, так сами сходите и посмотрите… Наверняка ваш муженек до сих пор там торчит, в приемной. Он же не думает о том, что вас на весь свет ославил. Что у вас тут должность, авторитет, зарплата высокая… Стоит, смотрит на нее, как влюбленный тетерев. А она глазки вскинула, улыбается, трепещет вся… Тьфу, противно как! Куда вы, Мариночка?
Она и сама не поняла, как распрямившаяся после гневной речи сотрудницы нервная пружинка подняла ее с места, как ноги быстро понесли к выходу из кабинета. Да что такое происходит в самом деле? Она что, и впрямь посмешищем для всех стала? Объектом для сплетен в курилках, объектом для жалости? Возмущение захлестнуло ее полностью, будто окатило сверху ледяным душем. Так бывает со многими людьми – терпят, терпят до последнего, делают распрекрасную мину при плохой игре, а потом вдруг – раз! – и взорвутся праведным негодованием. И грудь вперед, и плечи назад, и подбородок вверх – мы гордые, мы не такие! И вообще, с нами так нельзя!
Олег действительно был в приемной – стоял к Марине спиной, упершись руками в Настин большой стол. На секунду выплыло из-за Олеговой спины ее счастливо-обалдевшее лицо и тут же спряталось обратно. И Олег распрямился, развернулся к ней всем корпусом, уставился виновато и одновременно набычившись. Удивительно даже, как это у него на лице все совместилось – и виноватость, и злость. А Настино лицо стало, наоборот, очень испуганным. Хорошенькая головка будто в плечи ушла, одни ушки маленькие торчат, разве что руки не выставила навстречу для защиты. Не зря, наверное, испугалась. Надо полагать, вид вошедшей в приемную законной жены был для нее сейчас пострашнее статуи Командора. Хотя самой Марине казалось, что держится она с прежним равнодушным достоинством. Только голос слишком уж надрывно и неистово прозвучал, будто скрипичная струна лопнула:
– Олег! Выйди на минуту! Поговорить надо!
Развернувшись, она вышла в коридор, встала у окна, сцепив руки под грудью. Олег подошел, глянул сердито:
– Скандала хочешь? На работе? Что, нельзя дома поговорить?
Опять в его голосе эта смесь злости и виноватости. И немного раздражения. Кто бы мог подумать, что ее муж способен на такие эмоции. Всегда ровный, всегда приветливый, всегда улыбчивый. Сорокалетний маменькин сынок, не умеющий себе брюки погладить. Ничего не требующий от судьбы баловень, застрявший в рядовых менеджерах неудачник. Туда же – любви захотелось, высоких чувств-с.
– Дома можно, конечно. Как раз сегодня собиралась. Объясни, что происходит, Олег?
– А сама не видишь, что происходит? Не чувствуешь, что я давно разлюбил тебя?
– А мне некогда, знаешь ли, ежедневно в чувствах своих копаться. На работе работаю, дома тоже сиднем не сижу. Двадцать лет уже тебя обихаживаю, так что…
– Это что, упрек? Теперь скажи, что ты в дом денег приносишь в два раза больше… Ну, давай, давай…
– Да не хочу я ничего такого сказать, Олег! Я просто хочу знать, что происходит!
– А я уже сказал. Я разлюбил тебя.
– Так. И дальше что?
– Понятно что. Ухожу, значит. Вечером вещи соберу. Или ты мне их сама соберешь?
– Вещи? Какие вещи? А… Ну да. Уходишь, значит… Ага… Понятно…
Она стояла, смотрела на него во все глаза. Будто ждала, что он рассмеется собственной неудачной шутке. Вся злость ушла из нее разом, остался один липкий страх перед наплывающей на нее холодной действительностью. И паническое сиюсекундное ожидание, трепыхание последней надежды – может, все-таки пронесет? Она ничего не слышала? Он пошутил? Со злости ляпнул?