В ванной она выползла из одежды, как ящерица из надоевшей шкурки. Серый твидовый пиджак распластался ничком у ног, смялся в горестную складочку, будто онемел от унизительного к нему пренебрежения. И впрямь онемеешь тут. Он же к другому отношению со стороны своей хозяйки привык, к безукоризненному. Чтоб на плечиках, чтоб в шкафу, где так хорошо пахнет лавандой, чтоб щеточкой по утрам…
Забравшись в ванную, она строго глянула на себя в зеркало. Как ей показалось, другим глазом. Повернулась боком, еще раз глянула. Нет, она еще ничего себе… И талия есть, и линия бедра не подкачала, и целлюлитом тело не так уж чтобы очень оскорблено. А лицо… Лицо, конечно, ужасное. Не в смысле возраста – она всегда моложе своих лет выглядела. Порода у нее такая, папина. Долго не стареющая. Просто лицо унылым было, серо-зеленым, с темными разводами под глазами. И сами глаза смотрели из зеркала так, будто она в ванную забралась не душ принять, а по меньшей мере вены себе резать. И волосы обвисли у лица жалкими прядками, будто сроду хорошей укладки не знали. Нет, надо скорее включать воду, сильно горячую, упругую, чтоб обожгло, чтоб разогнало кровь…
Горячей воды в кране не оказалось. Очередная опрессовка нагрянула. Марина с возмущением крутила его и так и этак, но он только фырчал обиженно отголосками пустых сливных труб. Вот так вот. Приехали, называется. В последнюю точку отчаяния. Она вдруг увидела себя со стороны – голую, несчастную, замерзшую и душой и телом… И заплакала наконец. Сидела в холодной ванне и тряслась от холода и от накативших волной слез. Такое вот получилось ледяное отчаяние. В неприкрытом виде. То есть в абсолютно голом. Можно было еще и головой о кафель побиться, но она и без того болела нестерпимо. Нет, голову и впрямь было жалко. Завтра ж на новую работу выходить! Как она туда пойдет, с разбитой головой?
Икая от слез и отчаянно жалея себя, так и не согревшуюся, она кое-как выползла из ванной, закуталась в махровый мужнин халат.
Мельком подумалось – надо же, халат забыл. Ничего толком и до конца сделать не может, даже от жены уйти. И бритвенный станок забыл, и воду туалетную на полочке. Дорогую, французскую. Ничего, Настя ему новую купит. И пусть, и пусть… А она сейчас горячего чая напьется, согреется и спать завалится. Или поесть надо? Надо, наверное. Тем более ужин у нее готов, она со вчерашнего вечера котлет нажарила. Мясо, это хорошо. Говорят, когда сильно нервничаешь, надо обязательно мяса поесть.
Занявшись привычными ежевечерними хлопотами с ужином, она и сама не заметила, как перестала плакать. В голове было гулко и пусто, руки делали привычную работу. Ну вот, стол накрыт, можно сесть и накормить свой истощенный стрессом организм. Уже поднеся ко рту кусок горячего сочного мяса, она с удивлением уставилась на тарелку на другом конце стола. Что это? О господи, она же на двоих накрыла… Чисто автоматически. На себя и на Олега. Черт, черт! Нет, это уже невозможно вытерпеть… Когда этот проклятый день соизволит, наконец, закончиться? Душевное издевательство над брошенной женщиной, а не день! И снова горло спазмом перехватило.
Однако заплакать она не успела – телефонный звонок помешал. Это мама, наверное. Который сейчас час? Половина десятого? Ну точно, мама. Она всегда в это время звонит. Изо дня в день. Когда очередная серия новорусского мыльного действа заканчивается. Говорить ей или не надо? А почему, собственно, нет?
– Да, мам, привет… – выдохнула Марина в трубку и сама испугалась своего слезно-хныкающего голоса. Да по одному голосу сразу ясно было, что у нее тут ситуация – из ряда вон…
– Господи, доченька, что случилось? Почему ты плачешь? С Машенькой что? С Олегом? Говори быстрее, иначе у меня инфаркт будет… – почти заголосила в трубку мама. Марине даже показалось, что она увидела ее лицо в этот момент – не то чтобы сильно испуганное или огорченное, а скорее недовольное. У меня, мол, сердце больное, а вы меня своими неприятностями совсем до могилы довести хотите…
– Да не бойся, мам. Ничего особенного. Все живы и здоровы. Просто от меня Олег ушел.
– Как – ушел? Куда – ушел?
– Сама знаешь, куда мужья от жен уходят…
– О господи… Только этого мне еще не хватало…
– Мам, а почему ты говоришь – мне? Вроде как проблема-то не твоя? – стараясь удержать в себе удивленную обиду, тихо проговорила Марина. – Это ж мой муж ушел! Вроде моя проблема-то.
– Ага! Как же, твоя! Ты хоть понимаешь, чего меня лишила?
– Чего, мам?
– Спокойной пенсии, вот чего! Нет, я знала, я всегда подозревала, что ты со мной что-нибудь подобное вытворишь…
– Мама! Я прошу тебя, мама! Не надо сейчас так со мной разговаривать! – почти провыла в трубку Марина, уже жалея о своем решении. Нет, все-таки не надо было ей ничего говорить… – При чем тут твоя пенсия, мама?
– Перестань! Хватит пикать! Терпеть не могу, когда ты пикаешь!
Услышав знакомое и ненавистное с детства слово, Марина лишь горько усмехнулась. Да, давно она от мамы этого "не смей пикать" не слышала… В понятие это – пикать – у мамы входило все: и дочкины слезы, и непокорная ее строптивость, и собственное мнение, и вообще, по-маминому получалось, что дочь ее всю свою сознательную жизнь только и делает, что "пикает". То есть ведет себя совсем не так, как хотелось бы маме.
– Хорошо, мам, я не буду пикать. Мне вообще сейчас не до этого. Считай, что я просто поставила тебя в известность, и все.
– Ага, в известность она меня поставила… Спасибо, дочь. Спасибо, что лишила заслуженной старости. Вернее, ее смысла.
– Как это? Не поняла… А какой у старости может быть смысл? То есть… Нет, я хотела сказать, что ты еще не…
– Ладно, обойдусь без дочерних реверансов. А насчет смысла я тебе так отвечу… Смысл любой старости заключается в благополучии детей. Поняла? Старикам только тогда хорошо, когда у детей все ладится. А если от детей покоя нет, то и старости, считай, нет…
– А я что, твой покой нарушила, мам? Я на шею тебе села? Я молодая, здоровая, зарабатываю хорошо…
– Да при чем здесь – молодая и здоровая? Все брошенные мужьями женщины молодые и здоровые. Я же не в этом смысле! Тут дело не в деньгах и не в здоровье, а в ощущениях… Когда дочь с семьей не устроена, она по определению уже выпадает из ряда счастливых и успешных. Это же ясно как божий день… Нет, ты меня убила, совершенно убила…
– Прости, мам. Я нечаянно. Я больше так не буду, – с сарказмом проговорила Марина. Но мама, казалось, сарказма в ее голосе вовсе и не заметила.
– Значит, так… Я вот что сделаю, Мариночка! Я работать пойду. Я, как ты утверждаешь, еще не совсем старая, меня еще на работу возьмут…
– Да не надо, мам! Ты что? Зачем? У тебя сердце больное!
– Молчи. Я знаю, что говорю. Нам с тобой еще Машеньку в институте учить надо, потом замуж ее отдавать… Бог с ней, с пенсией. Я тебе помогать должна.
– Не надо мне помогать, мама. Я сама с Машкиным образованием и замужеством прекрасно справлюсь. Да и Олег поможет…
– Ага! Поможет он! Как же, жди! Ты чего, совсем наивная? Твой отец, когда от меня ушел, много тебе помогал? Ну, скажи? Много?
Так. А вот на эту тему выруливать совсем не стоит. Опасно. Тема эта даже за давностью лет пока не утратила своей злободневности. И если мама, не дай бог, на нее свернет, то…
– Ой, мамочка, извини! Извини, ради бога, у меня мобильник в сумке надрывается! Наверное, Машка звонит! Да, и вот еще что… Если Машка тебе будет звонить, ты ей не говори ничего, ладно? Ну все, пока, целую! – жизнерадостно пропела в трубку Марина и торопливо нажала на кнопку отбоя. Все, хватит. Поговорили, и будет. На сегодня с эмоциями уже перебор. Надо доесть котлеты, напиться чаю и спать, спать… Завтра новый день, новая работа. И новая жизнь. Пусть со вкусом одиночества, но все равно – новая.