Я соображал, что в школе надо с отличниками тусоваться, их держаться, а после школы надо к хулиганам прибиваться, которые уже знают, куда пойти – знают, где танцы, где "зажимуха"… Такие были страшные места – например, клуб завода "Лентрублит". Туда надо было ехать куда-то за Лиговку, в рабочий район – мой друг Юра Краснов знал. Он был второгодник, опытный сердцеед. В такие рабочие клубы приходили – это было такое самое "порочное" место, и мы танцевали там с работницами буги-вуги, касались их, зажимали…
Потом я попал в ЛЭТИ – Ленинградский электро-технический институт. Тогда в Питере было два таких института "люкс" – гуманитарные не ценились совершенно, только ЛЭТИ и Политех. ЛЭТИ мне больше понравился, потому что он на Петроградской стороне, а она сама по себе противостоит центру. Центр весь такой регулярный, имперский, а там все эти вольные дома, модерн, наяды, все эти переулочки, речки. Петроградская сторона меня завоевала каким-то своим духом свободы – это был Монмартр тех лет. И в ЛЭТИ шел цвет молодежи – такие красавцы… Не было уже той карикатурности, как в первые годы на Невском, но все были одеты очень хорошо, были замечательные джаз-банды. И даже профессора были тронуты всем этим делом – были в твидовых пиджаках, в джинсах. То есть, это превратилось из такого полукриминала уже в элитарность на моих глазах. Все доценты были стилягами – они как-то плавно перетекали из студентов. И дух диссидентства там был – всякие анекдоты, фольклор. Профессор – рассеянный идиот, студент – хитрый жулик. Такой дух вольности. В стенгазете стихи печатались – огромные были стенгазеты, на пять метров. И там – замечательные стихи какие-то, шутки, фельетоны. А в многотиражке был еще советский дух. Помню, одного художника разбили за абстракционизм. И когда я сейчас прихожу на встречи в ЛЭТИ, вижу, конечно, замечательных людей. Я прихожу и любуюсь ими – такие элегантные, вальяжные, независимые, непартийные. Вот в этом котле сварилось, и получилась хорошая похлебка в результате.
Борис Дышленко:
В чем мы себя осуществляли? Это достаточно поверхностно еще было. В основном, в танцах, в музыке, в одежде. В стиле поведения. Причем стиляги вели себя в разных городах и в разное время по-разному – а я бывал в разных городах. Скажем, стиляги в Одессе вели себя изысканно вежливо, а ленинградские стиляги вели себя раскованно и, как бы это сказать, свойски. При этом обращались при встрече к незнакомому, узнав в нем единомышленника, очень вежливо, но очень быстро переходили на дружеский тон. Так было в провинции. А в Питере сразу переходили на дружеский тон.
Старались копировать западный образ жизни, о котором ничего не знали, разумеется. То есть, танцевали танцы, которых не знали, имитировали. Тогда как раз, когда мне было шестнадцать лет, на Западе уже существовал рок-н-ролл, а у нас о нем только узнали и пытались танцевать его, имитировать. Это было вообще ни на что не похоже. Может быть, это было и смешно. Но было ли оно похоже, или нет, это был все же какой-то протест против того образа жизни, который нам навязывали. Комсомольцы изобретали какие-то танцы, которые назывались "ай-лю-ли", со словами: "Ай-лю-ли, ай-лю-ли, это новый танец, ай-лю-ли, ай-лю-ли – он не иностранец". Это очень важно, что он "не иностранец". А ритмически это была имитация рок-н-ролла, но несколько помягче.
Олег Яцкевич:
Хорошие шмотки, любовь к джазу. Ничего антисоветского, прозападного. Нам нравился Запад, но и сейчас людям нравится Запад.
Вадим Неплох:
В нашем кругу [протеста] не было. Это была скорей такая эстетическая вещь. Может быть, потому что уже не так сажали тогда. Потом, наш возраст был – нас не так касалось. Хотя таскали тоже. Вышла пластинка в Америке, и нас таскали в "Большой дом", как он у нас называется – в КГБ. Может, у писателей иначе. А мы сыграли и ушли. Протеста не было. Было просто наслаждение такое – нам это нравилось. Не было баррикад, на них люди не выходили.
Виктор Лебедев:
Только умер Сталин, и открыли третий этаж "Эрмитажа", который до этого был закрыт. А это – и Моне, и Ван-Гог, и Сезанн, и Матисс. Мы этого всего не видели, и время, когда увидели, как раз совпало с нашим семнадцати– восемнадцатилетним возрастом. Я помню, как стиляги устроили обсуждение первой выставки Пикассо, которая была в "Эрмитаже", на третьем этаже, и в том месте, где стоит аникушинский памятник Пушкину, тумбу такую поставили из трех стульев, и был отчаянный диспут: Пикассо – это хороший художник? Мы все говорили, что он гениальный, хотя ни черта многие не понимали, насколько он гениален и почему. Хотя бы из протеста мы говорили, что он гениален. А власть имущие говорили, что мы ничего не понимаем, что это – мазня, что это – вредно и так далее. И вот это до драки доходившее объяснение напротив Русского музея возглавлял стиляга Рома Каплан – очень характерная фигура для того времени. Сейчас он владелец знаменитого в Нью-Йорке ресторана "Русский самовар". И его даже милиция стягивала с этих стульев, потому что он орал, называя своих [противников] последними именами. И о нем тоже вышел фельетон – под названием "Навозная муха".
Валерий Сафонов:
С трудом, конечно, называю я и себя, и других ребят, которые этим увлекались, стилягами. Люди стремились одеться стильно, а сначала стиль не получился, потому что было вычурно и немножко крикливо, надо сказать, довольно безвкусно. В "Крокодиле" есть хорошая карикатура. И я не могу сказать, что нас объединяли какие-то общие интересы – по музыке или еще что-либо. Каждый как мог, так и одевался. "Штатники" – это уже другая категория все-таки. Там этой элиты не было, я бы сказал.
Рауль Мир-Хайдаров:
В пятьдесят шестом году я поступил в железнодорожный техникум в Актюбинске. Приехал я из районного центра Мартук – два часа езды от города. И в нашу группу поступил парень – Роберт Тлеумухамедов. Он был родом из Магнитогорска, а это – крупный город по тем годам, Магнитка. И он был разительно противоположно всем нам одетый человек, и мышление тоже. И еще он был очень спортивный: в наших краях еще не было баскетбола, а он прекрасно играл в баскетбол. Он оказал на меня влияние, и в течение года мои взгляды изменились. Я впервые услышал слова "джаз", "рок-н-ролл" от него. У него уже были эти пластинки. Они были записаны на рентгеновских пленках, но были и какие-то настоящие диски.
Тогда все кругом были так плохо одеты, что сейчас даже сложно себе представить – в ватниках, брюках каких попало. Говоря о стилягах, впервые можно говорить о какой-то моде. Если в женской моде какие-то каноны существовали – юбки-клеш или кофты с рукавом-"фонариком", еще что-то такое – то мужчины, по крайней мере, в наших краях, были вне моды.
Это сейчас одежда стиляг смотрится как униформа: крепко зауженные брюки, с манжетами. Пиджак – впервые на одной пуговице, чуть удлиненный, из твида. Еще один атрибут – головной убор. В то время человек не ходил без головного убора. Человек без кепки – как будто голый. Помню, моя старшая сестра и ее подружки обсуждали какого-то парня и говорят: да что это, у него даже кепки нет! Кепка должна была быть из букле, светлых тонов. Галстуки – маленький узел, удлиненный и, желательно, с какими-то рисунками. Поэтому художники – а художники во все времена были – расписывали галстуки. Их было полно в магазинах, даже уцененных, и на них рисовали пальмы, обезьяну или человека, играющего на саксофоне. Тогда впервые появились женские брюки, они были гораздо короче, чем теперь и имели разрез вниз.
Потом, в пятьдесят седьмом или пятьдесят восьмом году – тогда же было централизованное снабжение – закупили французские туфли на толстой подошве. И эта каучуковая подошва была абсолютно белой, как снег – "манкой" ее называли. Эта модель была завезена и в Москву, и в Актюбинск – кругом. Вишневого цвета, и сбоку была пряжка, как сейчас на дамских сапогах, крупная. Стоили они до реформы шестидесятого года триста пятьдесят рублей – когда сам что-то покупаешь, помнишь всю жизнь. Это были большие деньги. И поскольку я заканчивал уже техникум, мои родители заказали мне как высший шик хромовые сапоги – там, в Мартуке. Я даже помню этого сапожника Петерса. "Хромачи" настоящие – как подарок. А я уже в другой категории – и вдруг я в "хромачах" приду? Я принес их в общежитие – четырнадцать человек в комнате мы жили. А у нас в группе учились ребята уже после армии. Если бы у меня было даже десять пар этих французских туфель, это никакого бы внимания у этих старших ребят не вызвало, но сапоги мои – а они еще со скрипом были, и такой рант был с краю. В магазинах таких быть не могло, только на заказ. И Бондаренко – он из армии какие-то деньги привез, в Германии служил – говорит: продай мне! И я, не думая, называю сумму, чтобы на те французские ботинки хватило. Он их обул – они на нем, как влитые. И одни мне говорят: молодец, а другие: дурак!
А еще в то время было много китайских товаров, и в комплект стиляжной одежды вписались светлые китайские плащи. Они стоили сто семьдесят рублей – я сам покупал. Сорок четвертый размер, китайский, "Дружба". Они очень легко стирались – с погончиками, с поясом.
Тогда ткань в клетку называлась шотландкой. И обязательно нужно было иметь у себя в гардеробе рубашку из нее – с коротким рукавом или с длинным. Потом, через несколько лет, когда мы уже давно не носили такие рубашки, огромная масса людей стали их носить, и промышленность наладила их выпуск.
Но одежда – это было не главное. Стиляги были более прогрессивные молодые люди. Не было явно деревенских. Люди спортом занимались, активные. А комсомол тогда был силен, и большинство молодежи опасалось, осторожничало. Поэтому [стиляг] было немного. И это был очень короткий период, даже в наших краях. Года до шестьдесят второго, потом все это перешло в другое качество.
Валерий Сафонов: