Глава 2
Жизненный поворот в Таниной судьбе случился совсем недалеко от дома, уже в проходном дворе. Осталось миновать его не спеша, нырнуть под арку, и все. И уже дома, считай. И бабка Пелагея сидит на скамеечке у родного подъезда, судачит с товарками, и все остальное пошло бы своим счастливым чередом. И пройди Таня этим проходным двором чуть пораньше, именно так бы все и случилось. Этим самым счастливым чередом. Но Таня раньше не прошла. А оказалась, как говорится, в нужный момент и в нужном месте. Вернее, в том самом месте, где нужнее всего была, если соблюдать порядок Божественной этой справедливости…
Она вообще не обратила внимания поначалу на эту машину модерновую. Мало ли их теперь, машин таких? Примелькались уже. Ну, черная. Ну, большая. Ну, очень "крутая тачка", наверное, если говорить городским модным языком. Ну, едет лихо прямо на нее, так ведь свернет, наверное, места ей мало, что ли? А не свернет, так Таня ей сама дорогу уступит, она не гордая…
Машина, или "крутая тачка", или как там их еще называют, мало того что никуда не свернула, она и Тане ей дорогу уступить не дала. Развернулась прямо перед ней со страшным визгом, обдав с ног до головы вылетевшим из-под колес волглым грязно-серым февральским снегом. И выбросила, будто выплюнула ей под ноги, яркий сине-красный то ли сверток, то ли другой какой непонятный предмет. Заревев ярым быком и провернув по снегу нетерпеливо колесами, машина, чуть не снеся Таню квадратным своим лакированным боком, тут же рванула обратно под арку. Но выехать со двора так и не успела. Таня потом уже, вспоминая, как все это было, никак определить не могла очередности событий. Как ее определишь, очередность эту, если все происходит одновременно, в какую-то долю секунды? В ту как раз долю, когда ухо слышит страшный грохот, глаз видит взрыв, а еще этот глаз вдруг видит, что сверток сине-красный у нее под ногами отчаянно сучит ножками-ручками, пытаясь подняться из кучки серого снега… А может, никакой очередности и не было. А что было тогда? А черт его знает. То самое, наверное, которое внутри у каждого человека сидит и ждет своего часа, которое заставляет кидаться сломя голову в горящую избу, где спит ребенок, или прыгать в полынью прямо в одежде, или на амбразуру вражеского дзота бросаться, как поступил герой по имени Александр Матросов. Таня помнит, как восхищенно рассказывала в школе на уроке истории про его подвиг учительница. Только ведь это и не подвиг никакой получается? Потому что она тоже теперь героиня, выходит? Вот уж глупость, прости господи. Никакая она не героиня. Она просто упала тогда в прыжке на это сине-красное, отчаянно барахтающееся в грязной куче снега, подмяла под себя поглубже и замерла, торопливо и неуклюже пытаясь прикрыть голову руками. Не успела, садануло-таки по голове чем-то тяжелым. Не смертельно, конечно, но очень ощутимо. А потом еще и на спину упало что-то большое и горячее, отчего вся брюшина сжалась от боли и страха, и пришлось заставить себя плечами передернуть, чтоб сбросить с себя поскорей эту жгучую тяжесть. Хорошо, что она послушалась и впрямь сползла со спины на снег. Потом что-то по ноге ударило сильно, потом снова в голову прилетело… И гарью несло. И кашлять очень хотелось, спасу не было. Только она боялась кашлять. А потом голова сильно закружилась. И вдруг не стало ничего, замерло все. И у нее все внутри замерло. Почернело, прокоптилось насквозь и ненужным каким-то стало, только хрипело чуть-чуть и булькало сквозь редкие вдохи-выдохи. Она вообще не помнит, сколько так пролежала, уткнувшись лицом в снег. Потом почувствовала, как чьи-то руки легли на нее, потрогали голову, ощупали всю, потом вверх потянули. И она никак не хотела им поддаваться, все цеплялась руками в то сине-красное, теплое и очень хрупкое, что лежало под ней все это время и тряслось мелко. А потом, когда приподняли ее чужие руки и попытались посадить на землю, это сине-красное вдруг зашевелилось шустро и само вцепилось ручками-клещиками ей в шею. Крепко так, будто намертво. И снова она почувствовала, как оно трясется мелко-мелко, будто дрожью исходит…
Стоящий над ней мужик в черном брезентовом бушлате с нашивками все тряс и тряс ее за плечо, в лицо заглядывал и губами шевелил непонятно. А потом у нее слух прорезался, резко и сразу, она даже вздрогнула от воя сирен и людских криков и еще крепче прижала к себе дрожащее тельце.
– … Да не жми так ребенка, раздавишь! А где там скорая, не приехала еще? Ну ты даешь, мамаша… В рубашке, считай, родилась, раз жива осталась. И дите спасла…
Потом подняли ее с земли под руки и повели куда-то в сторону, прочь из этого проходного двора, и она все сопротивлялась и пыталась объяснить кому-то, что ей бы домой лучше попасть, что он, дом-то, совсем рядом, только через арку пройти… Потом она сидела на каком-то неудобном то ли стульчике, то ли ящичке, и незнакомая женщина с грустными перепуганными глазами обрабатывала ей рану на лбу, неумело тыча в нее большим ватным, сильно пропитанным йодом тампоном, и пальцы у нее были все в йоде, и сильно дрожали, и вся она сотрясалась нервно и причитала-пришептывала при этом что-то жалостливо-невразумительное. И непонятно было, то ли Таню ей так жалко, то ли свое нервное потрясение она так тяжело переживает… А потом, отодвинув женщину с ватным тампоном в сторонку, подсел к ней мужик в черном бушлате с нашивками, улыбнулся ободряюще, доверчиво глянул прямо в глаза.
– Гражданочка, это ваша сумочка, я правильно определил? – протянул он ей грязную, затоптанную чужими ботинками сумку. – Простите, но у вас там раздавилось все…
– Пирожные… – тихо объяснила ему Таня, с удивлением прислушиваясь к своему хриплому голосу. – Там пирожные были для бабушки…
– Ну да, ну да… – покивал мужик в бушлате. – Да, конечно… Зато паспорт ваш, гражданочка Селиверстова, совершенно не пострадал. И слава богу. Да вы не волнуйтесь так, все уже позади… Вы скажите: чей это у вас ребеночек на руках? По паспорту никакого у вас ребеночка пока не числится…
– Его… Его из машины выкинули… Прямо мне под ноги… Я домой шла, и вдруг машина на меня едет… А потом… Потом…
– Машина незнакомая?
– Что?
– Ну вы раньше эту машину видели где-нибудь? Чья она?
– Нет, не видела… Не знаю… Говорю же – иду, а она на меня едет… А потом дверь быстро открылась, и ребенок выпал… Не сам, а будто его вытолкнули…
– Господи, час от часу не легче… – тяжко вздохнул мужик. Оглянулся, крикнул кому-то:
– Иваненко! Займись давай ребенком, его надо в детскую больницу перевезти… И где эта долбаная скорая? Почему до сих пор не едет?
– Так пробка на проспекте, Михал Иваныч… Сами ж про оцепление команду дали… – возник перед Таниным лицом еще один мужик, совершенно такой же, как и первый. С таким же ободряющим взглядом, с такими же нашивками на бушлате.
– Да без тебя знаю, что пробка! – огрызнулся сердито тот, который был Михал Иванычем. – Пусть как-то по дворам тогда пробираются! Или пешком бегут! Тут дети в пострадавших, понимаешь ли, а они сидят, задницу от машины оторвать не могут!
– А ребенок что, ранен? – испуганно спросил Иваненко у Тани.
– Нет, он не ранен, напуган просто… – затрясла она головой. И совершенно зря затрясла, потому что сдвинулись вмиг с места перед ней оба мужских лица, Михал Иваныча и Иваненко, и закружились в хороводе по кругу, догоняя одно другое, временно совмещаясь, а потом снова распадаясь и дробясь на четыре лица, на шесть, на восемь…
– Э, девушка… Чего это с вами? Вы не заваливайтесь, подождите, сейчас врачи приедут… – вовремя подхватил ее под локти Иваненко. – Давайте-ка я ребенка подержу. У вас сотрясение, наверное, сильное. Голова кружится, да?
– Нет-нет, все в порядке. Не надо. Я сама… – тихо проговорила Таня, ощутив под рукой, как вздрогнула спинка прижавшегося к ней ребенка. – Нет у меня никакого сотрясения. Испугалась просто. Мне бы лучше домой…
– А вообще, вы и правда легко отделались, – доверчиво улыбнулся ей Иваненко, – повезло вам, если можно так сказать. Могло осколками сильно шарахнуть, живой бы не остались. А до вас так, ерунда какая-то долетела. Остальное все мимо. В рубашке вы родились. Счастливая…
– А… те, кто в машине был… они… что?
– Понятно что. Кстати, сколько их там было?
– Да не знаю я! Там стекла такие были… Ну, черные такие…
– Ладно, выясним. Вы только не волнуйтесь больше. Потом с вами поговорим, когда в себя придете. Сейчас врачи за вами подъедут… А ребеночка давайте я все-таки на руки возьму, он же тяжелый. Его в детскую больницу надо отвезти…
Таня вдруг почувствовала, как еще теснее сошлись на ее шее дрожащие ручки-клещики, как икнуло и всхлипнуло ей в шею сине-красное ее спасенное сокровище и забилось тут же в тихом отчаянном плаче, слышимом только ей одной, наверное.
– Ой, нет, не надо в больницу, прошу вас… Видите, он боится, не надо! Не будете же вы его силой от меня отрывать…
– Почему – он? А может, это девочка? – неуверенно поднял на нее глаза Иваненко.
– Ой, да какая разница! – осмелела вдруг Таня, вмиг почувствовав эту его неуверенность и сердито взглянув на подошедшего к ним еще одного мужчину в таком же бушлате с нашивками. – Мальчик, девочка, все равно не отдам! У ребенка стресс, понимаете? Нельзя его сейчас силой отрывать… Я сама медик, знаю! Сейчас момент такой, что просто нельзя, и все! Потом последствия всякие нежелательные могут быть…
– Хм… – озадаченно уставился на нее вновь подошедший и, судя по тому, как на него испуганно оглянулся Иваненко, начальник. – А что нам тогда делать прикажете? Около вас так его и караулить до выяснения всех обстоятельств?
– Нет, не надо караулить… Я здесь живу недалеко, вы просто проводите нас до дома, и все. И скорую ждать не надо, у него никаких повреждений нет. Я знаю, он подо мной был…