- Ну, мам, чего ты? - нахмурился Шурка. - По-моему, отец клево все придумал. Прикинь: от армии косить не придется, с учебой - без проблем, со всем остальным - тоже. Что я в этом совке забыл?
- Меня, - ровным голосом сказала Анна.
- Ну мам, ну, какая ты… Я буду приезжать на каникулы и вообще… Тебе же легче будет. А мне отец машину купить обещал, здорово, правда? Ты же не купишь… И у меня наконец будет отдельная комната, а не этот чертов закуток…
- Так, - по-прежнему спокойно сказала Анна, - я вижу, вы все уже обсудили, продумали и решили. О чем же вы тогда со мной беседуете? Мы с отцом разводимся, я остаюсь здесь, потому что вам не нужна, вы уезжаете. Что вы хотите, чтобы я плясала от радости на столе? Или кинулась вас обнимать со слезами восторга?
- Аня, - чуть повысив голос сказал Евгений, - по-моему ты…
- Что - я? Не волнуйся, скандала не будет. И развод я тебе дам, и Шурика отсуживать не собираюсь. Он действительно уже взрослый, а насильно мил не будешь. К тому же разве можно колебаться в выборе между родной матерью и мачехой с машиной и отдельной комнатой? Даже смешно.
Шурик набычился и пробормотал себе под нос:
- Конечно, обо мне никто не думает. А если с тобой что-нибудь случится, как я тут буду?
- В смысле, если я умру? - поинтересовалась Анна.
- Но ты же практически инвалид.
- Это тебе папа сказал? - ровным голосом спросила Анна.
- Да все говорят! - взорвался Шурик. - И как мы тут будем на зарплату твою копеечную? Мне перед ребятами стыдно, я словно детдомовец какой-то…
- Хорошо, - все так же неестественно спокойно сказала Анна. - Ты поедешь с отцом и не будешь как детдомовец. Я останусь здесь со своей "копеечной зарплатой" и, думаю, выживу. Если я правильно понимаю ситуацию, за границей я вам не нужна ни под каким видом. Ладно. Жалею только об одном…
- О чем? - сухо спросил Евгений. - О том, что вышла за меня замуж или о том, что родила ребенка?
- О том, что выжила после операции. Тогда вы могли бы не просто спокойно уехать, но и избежать хлопот с разводом, и квартиру продать - все-таки стартовый капитал. Ну, извините, если что не так. А теперь я пойду лягу, устала.
Ее уход из кухни сопровождался полным молчанием. То ли сказать было нечего, то ли они уже вычеркнули ее из своей жизни и рассматривали как некое препятствие, которое нужно даже не преодолеть - обойти, и продолжать свой светлый путь в будущее.
Как ни странно, слез у нее не было. И боли особой она не ощущала: словно вся находилась под воздействием какой-то мощной анестезии. Только много позже она поняла, что в этот момент организм включил все свои защитные силы, чтобы не дать ей сойти с ума или покончить с собой. Точнее, он ее просто отключил - на время. Во избежание, так сказать, короткого замыкания и пожара с непоправимыми последствиями.
Как прошли следующие три месяца, Анна никогда не могла толком вспомнить. Разводили их по доверенности, которую она молча подписала вместе с другими бумагами, в том числе отказом от каких-либо моральных и материальных претензий к бывшему супругу и согласием о предоставлении полной свободы совершеннолетнему сыну.
Инна, периодически звонившая, сначала пыталась как-то Анну раскачать, пробудить от этой неестественной спячки, заставить бороться за свои права:
- Он обязан выплачивать тебе содержание, - яростно втолковывала она приятельнице. - Или выплатить компенсацию за то, что ты уступаешь ему все права на сына. Ты ему просто подарок делаешь из-за гордыни своей дурацкой или уж не знаю, чего там…
- Оставь, Инна, - наконец не выдержала Анна. - Сыном я торговать не собираюсь, а от Евгения мне ничего не нужно. Он меня предал. И виновата в этом только я, ты сама мне миллион раз твердила, что я избаловала своих мужиков. Теперь нужно платить по счетам.
В конце концов, Инна махнула рукой и добилась только того, что после закрытия больничного Анна получила бы оплачиваемый отпуск на предыдущей работе и такой же отпуск, можно сказать, авансом, в издательстве. То есть сделала так, чтобы в эти тяжелые дни приятельнице не пришлось "вливаться в новый коллектив" и совершать трудовые подвиги.
Прежний начальник тоже проявил непонятный альтруизм и осчастливил уже бывшую подчиненную бесплатной путевкой в подмосковный санаторий "по профилю заболевания". Это было действительно благодеянием: больше всего в те дни Анне хотелось оказаться где-нибудь подальше от дома. Ей было безразлично, как без нее обойдутся: пусть привыкают.
Весна в том году была ранней и удивительно теплой: деревья зазеленели уже в начале апреля. Санаторий, когда-то ведомственный, а теперь неизвестно чей, представлял порядком запущенный особняк на краю то ли парка, то ли леса, и находился в трех километрах от ближайшего поселка с магазинчиком и прочими благами цивилизации.
А до железнодорожной станции нужно было добираться рейсовым автобусом, который теоретически ходил трижды в сутки, а практически - когда водителю заблагорассудится. Словом, такую глушь еще надо было поискать, зато Анне достался одноместный номер - крохотный, от силы восемь метров, с основными удобствами в конце длинного коридора. Зато была довольно удобная кровать, черно-белый, неизвестно как уцелевший телевизор, ловивший только два канала, и - главное - небольшой балкончик, выходящий на сосновый бор.
В первую же ночь Анна заснула, как провалилась, и проспала почти двенадцать часов, причем без сновидений. Естественно, опоздала на завтрак, зато впервые за долгое время с аппетитом съела довольно-таки незамысловатый обед. На полдник полагалось яблоко и плюшка, после ужина - стакан кефира. Большинство обитателей санатория оставались полуголодными, и чуть ли не ежедневно совершали экскурсии в поселок "за приварком".
Анна сходила туда только один раз: купила небольшую баночку растворимого кофе и кулечек сахара. Кипятильник ей одолжила сердобольная горничная: кто-то из предыдущих обитателей номера оставил этот незатейливый прибор в тумбочке. А еще купила сигарет, хотя курить в санатории категорически запрещалось. Но кто мог помешать ей курить на балкончике? Да и не следил за ней никто.
Хотя… Следить-то следили, но совсем в другом смысле. Как-то раз она краем уха услышала обрывок разговора, явно относящийся к ней: "…в одноместном номере - и одна? Что-то не верится…" Но поверить пришлось: Анна мягко, но бесповоротно отвергала все попытки сильного пола познакомиться с нею, не сблизилась ни с кем из женщин, прогулки по лесу совершала всегда в одиночестве. Через неделю ее оставили в покое, приклеив ярлык "эта тронутая".
"Эта тронутая" обнаружила в дальнем углу санатория очень даже неплохую библиотеку, и почти все время, свободное от сна и прогулок, читала. Читала русскую и зарубежную классику, затрепанные детективы, современные, неизвестно как попавшие сюда, любовные романы. Читала так же машинально, как другие вяжут, заставляя себя думать о прочитанных героях, а не о собственной жизни.
И еще - заставляла себя любоваться природой. За свои тридцать восемь лет ей как-то не пришлось обращать внимание на окружавшие ее пейзажи. Когда еще совсем молодыми ездили дикарями на юг, там природа воспринималась просто как неотъемлемая часть счастья и жизни. Потом поездки прекратились, отпуск все чаще приходилось проводить в городе, а затем и вовсе отказаться от него: денег не хватало. И вот теперь она могла спокойно наблюдать, как с каждым днем гуще и ярче становится листва на деревьях, как мощно пробивается трава и распускаются первые цветы, каким прекрасным бывает небо на закате…
"Мне не дают покоя лавры Андрея Болконского, - иронически подумала она как-то раз. - Толстой из зрелища зазеленевшего дуба вывел целую жизненную философию, которую потом десятилетиями вдалбливали несчастным школьникам. Но если не навязывать это наблюдение, то оно действительно имеет очень глубокий смысл, только каждый должен прийти к этому самостоятельно. И вообще глупо преподавать детям подобную литературу: кроме стойкого отвращения к "скукочище" это ничего не вызывает. А я перечитываю "Анну Каренину" и нахожу в ней удивительно умные вещи. Жаль, бесполезные. Для меня, во всяком случае".
Ее никто не навещал, да она и не ждала этого. Инна отправилась долечиваться на модный заграничный курорт, бывшие коллеги, во-первых, не знали, где она находится, а если и знали, то слишком были заняты устройством собственных дел. Только в санатории до сознания Анны дошла не слишком приятная истина: подруг у нее нет.
Друзей - тоже. Та, молодая компания состояла, в основном, из приятелей Евгения, с их женами и подругами. А в обыденной жизни ей хватало общения с мужем и забот о сыне, флирт она не приветствовала, воспитана была достаточно строго. Если бы родители не погибли в автокатастрофе, когда она только-только поступила в институт, возможно, многое в ее жизни сложилось бы по-другому. Но в то черное время она ухватилась за Евгения, как за соломинку, благо казался он надежной опорой и, кажется, искренне ее любил.
А потом - разлюбил. Или жизнь переменилась так, что вытащила наружу не самые приятные черты его характера. Или он сам переменился, пытаясь не просто выжить, а устроиться "как белому человеку", а не "нищему совку". И нашел женщину, которая готова была помочь ему стать этим самым белым человеком. Возможно, он ее даже и не любит. А возможно - это непреодолимая страсть. Какая ей, Анне, разница? Она своими руками так выстроила жизнь, что осталась практически в полном одиночестве. И жаловаться при этом может только на себя саму.