- Нам дали поесть! - донеслись до него именно те слова, которые Власов уже не рассчитывал услышать. - Считай, что еще раз спасены!
5
… И беседы эти самые, "усмирительные", в камере смертников он, генерал Леонов, проводил, факт. Порой обещал и угрожал; временами увещевал или пытался переубеждать, а то и просто склонял к раскаянию в задушевных воспоминаниях…
Во время первой же из таких бесед Власов пожаловался, что голодает, и это было правдой: тюремная пайка, при его-то, в метр девяносто, росте! Леонов немного поколебался, объяснив командарму, что хлопотать по поводу дополнительного пайка в тюрьме на Лубянке не принято, и вообще, с питанием здесь всегда жестко, тем не менее пообещал нарушить традицию и похлопотать.
На следующий день генерал дождался, когда арестант напомнит о своей просьбе, и прямо в камере, в его присутствии, написал записку начальнику внутренней тюрьмы полковнику Миронову: "На имеющуюся у вас половину продовольственной карточки прошу включить на дополнительное питание арестанта № 31. Начальник следственного отдела ГУКР "СМЕРШ" генерал-майор Леонов".
Кажется, это подействовало: "арестант № 31" понял, что генерал пытается держать слово, что он действительно намерен хлопотать относительно его дальнейшей судьбы, и попытался наладить с ним хоть какие-то отношения. Впрочем, было еще что-то, что помогло окончательно сломить волю бывшего командарма, хотя начальник следственного отдела СМЕРШа так и не понял, что именно. Причем самое странное, что проявился этот излом на суде, во время которого на Власова никто особо не нажимал, и где присутствовало достаточно свидетелей, при которых он действительно мог войти в историю России как человек, пытавшийся хотя бы что-то изменить в системе ее власти, отстоять свое мировоззрение…
Леонов видел, как председательствовавший генерал-полковник юстиции Ульрих и представители военной прокуратуры напряглись, когда Власову предоставили последнее слово. И был шокирован, когда услышал из уст командарма то, чего не рассчитывал услышать даже он, "усмиритель". А возможно, и не должен был услышать, поскольку речь все-таки шла о боевом генерале: "Содеянные мной преступления велики, и ожидаю за них суровую кару. Первое грехопадение - сдача в плен. Но я не только полностью раскаялся, правда, поздно, но на суде и следствии старался как можно яснее выявить всю шайку. Ожидаю жесточайшую кару".
Боковым зрением он прошелся по лицам генералов и офицеров, которых судили вместе с Власовым. Все они понимали, что одной ногой уже стоят на эшафоте, но даже в этом состоянии полупрострации некоторые из них смотрели на бывшего командира с нескрываемым разочарованием, а то и с презрением. С таким же, какое запечатлелось на холеном, украшенном усиками "а-ля фюрер", лице прибалтийского немца Ульриха, готового, как казалось Леонову, отправлять на виселицу русских уже хотя бы за то, что они - русские.
Во время допроса на суде "обер-власовцы" уже слышали, как, после просмотра трофейной немецкой кинохроники о заседании Комитета освобождения народов России в Праге, отвечая на вопрос судьи, Власов нес такое, что любой другой командарм счел бы недостойным себя: "Когда я скатился окончательно в болото контрреволюции, я уже вынужден был продолжать свою антисоветскую деятельность. Я должен был выступать в Праге. Выступал и произносил исключительно гнусные и клеветнические слова по отношению к СССР… Именно мне принадлежит основная роль в формировании охвостья в борьбе с советской властью разными способами".
Даже здесь, на суде - не говоря уже о поведении на допросах, - никто из "обер-власовцев" особым мужеством не отличался. Хотя в зале суда слышен был стук топоров, которыми плотники сооружали во внутреннем тюремном дворе виселицу, а значит, всем было ясно, что терять им уже нечего. Но все же… слышать, как командарм, под знаменами которого ты еще недавно готов был идти в бой за освобождение России, теперь причисляет тебя к "охвостью" и говорит о командовании освободительной армии и руководстве КОНРа как о некой шайке?!
Однако, вспомнив обо всем этом, генерал Леонов одернул себя: "Еще неизвестно, как поведешь себя ты, когда настанет и твоя очередь выслушивать смертный приговор". Уж кто-кто, а начальник следственного отдела хорошо помнил, какими волнами кроваво-красного террора захлестывало армейские штабы и "органы" во время "ежовских чисток", а затем во времена очищения от "ежовщины"; как десятками тысяч отправляли к стенке и в концлагеря маршалов, генералов и офицеров во время всего периода довоенного истребления армейских кадров.
"Если бы стены этого тюремного ада способны были вскрывать твои мысли, - вновь одернул себя генерал от СМЕРШа, - на "власовской" виселице появилась бы и тринадцатая петля. Хотя почему ты считаешь, что стены этого ада по имени "Лубянка", на такое не способны? Когда-нибудь они так заговорят…"
6
Власов до сих пор уверен, что выдала их та же старушенция, которая угощала - богобоязненно вежливая, пергаментная, обладавшая шепеляво-ангельским голоском. Когда Воротова, уже получив корку черствого, как земля черного, хлеба, попросила дать что-нибудь с собой, потому что в лесу ее ждет товарищ, хозяйка внутренне возмутилась, тем не менее гордыню свою библейскую преодолела и прошепелявила:
- Ан, нету ничего боле. Для вас, неведомо откуда пришлых, нету.
Вот тогда-то, в отчаянии, Мария и поразила ее воображение, доверительно сообщив, что возвращения ее на окраине леса ждет не просто какой-то там беглый дезертир-окруженец, а… генерал. Причем самый главный из всех, которые в этих краях сражались.
Старуха поначалу не поверила, но для порядка уважительно поинтересовалась: "Неужто сам?!", при этом ни должности, ни фамилии не назвала. И крестьянской уважительностью этой окончательно подбодрила окруженку, тем более что на печи у старушки аппетитно закипало какое-то варево.
Для верности Мария перекрестилась на почерневший от всего пережитого на этой земле, двумя еловыми веточками обрамленный образ Богоматери.
- Если хотите, вечером, попозже, в гости зайдем, тогда уж сами увидите…
- Зачем в гости?! - всполошилась хозяйка. - Немцы, вон, кругом; считай, отгостили вы свое. Ты-то ему, генералу своему, кем приходишься?
- Да никем, поварихой штабной была.
- Кому врешь? - все так же незло возмутилась хозяйка, расщедриваясь при этом на небольшую подгоревшую лепешку, кусок соленого, давно пожелтевшего сала и полуувядшую луковицу - по военным временам, истинно генеральский завтрак. - Мне, что ли, ведьме старой? Я ведь не спрашиваю, кем служила, а за кого генералу была.
- Да поварихой этой самой и была.
- Так вот, слушай меня, повариха! - неожиданно окрысилась хозяйка. - Тебя я не видела, о генерале твоем слыхом не слыхала. Но скажи ему, что зря его до чина генеральского довели. Любой из наших мужиков деревенских, прошлую войну прошедших, лучше него в лесах этих воевал-командовал бы. Так ему и передай. И собачонкой за ним по лесам не бегай: вдвоем поймают, вдвоем и повесят. Может, наши же, сельские, и в петлю сунут.
- Да уйдем мы, уйдем, - поспешно уложила на лепешку луковицу, сало и сухарную горбушку.
- Приметила тут неподалеку, на пригорке, амбар колхозный? Так вот, троих партейных окруженцев мужики наши, из "самообороны" сельской, уже загнали туда. Со вчерашнего вечера, считай, и загнали. Видать, немцам сдать хотят; как скотину на бойню - сдать, прости господи.
Однако никакого значения словам ее Мария не придала. За месяцы, проведенные в окружении и в лесных блужданиях, она уже привыкла к тому, что опасность и враги всегда рядом. Может быть, поэтому и на подростка, после ее ухода подкатившего ко двору добродетельницы на дребезжащем велосипеде, тоже внимания не обратила.
- Немцев в деревне нет? - спросил генерал, жадно наблюдая, как, усевшись на расстеленную шинель, Мария делит добычу.
- Гарнизона вроде бы нет, наездами бывают. Зато "самооборона" местная лютует, троих бойцов наших под конвой взяли и в амбар заперли. Старуха уходить советует.
- Заметила, как нас теперь все гонят? - мрачно проворчал командарм, набрасываясь на сало и луковицу. - Будто не по своей земле, а по какой-то нами же Оккупированной территории ходим, в стремени, да на рыс-сях!