– Да знаю я, зачем ты поедешь! Проходили уже! – резко развернулась она к нему от плиты. – Услышал, что Инга должна туда приехать, и сразу у него искреннее сочувствие вдруг проклюнулось! Нет уж! Не поедешь ты никуда! Хватит с меня и того позора, который ты на мою голову свалил, не постыдившись! По горло хватит! Живу теперь с позором этим, как прокаженная! Чего смотришь так? Не нравится, да? Не нравится?
Вадим ничего ей не ответил. Он даже голову поднять не мог, чтоб ей в глаза посмотреть. Вот не мог, и все. Так и вышел из кухни с опущенной головой, закрылся у себя в кабинете. Надя потом скреблась в дверь виновато – он не открыл. Спал будто. Сидел в удобном своем вольтеровском кресле, которое ему от отца в наследство досталось, смотрел в вечернее сентябрьское окно. Желтые кленовые листья пролетали мимо, гонимые мокрым ветром. Красиво. Как на большом экране. И дождь косыми каплями по стеклу. И сумерки синие. И запах из открытой форточки вкусный, сырой, с горькой примесью белого дыма из большого костра, который развела дворничиха Клава – он видел, когда с работы шел. Спросил у нее – зачем листья жжешь, чем они тебе помешали, а она в ответ – положено так. Отстань, вроде того. Всяк бы, мол, знал, правила свои заводить… Одни говорят – мусор, другие – красоту жжешь…
Что ж, и правда. Так оно и есть, наверное. Права Клава-то. У каждого насчет красоты да мусора свое понятие. Вот взять его грех, например. Для него он – красота. А для Нади – как есть мусор…
Усмехнувшись скорбным своим мыслям, он проводил глазами очередной пролетающий за окном лист – большой, на толстом черешке, и не желтый даже, а бледно-изумрудный скорее. Его-то за что? Висел бы и висел еще на ветке. Какая-то у них там своя история умирания, у листьев осенних. Похожая на человеческую. Вроде живой еще, а уже умер. У листа этого тоже со счастьем не сложилось, наверное. Хотя снаружи и не заметно. А внутри болью трепещет, ворошит крылышками, дергает ниточками за сердце…
Вадим закрыл глаза, вздохнул глубоко, позволил себе целиком провалиться туда, в прошлое, в горестные и одновременно счастливо-тягучие воспоминания. Будто любимую книгу открыл. Будто листать ее начал нежно и бережно, выискивая любимые, до дыр зачитанные странички. Уже и на память выученные, а все равно для чтения необходимые. Так… Как там все это было-то? С чего началось? Ну да, с той их первой поездки в Надин городок и началось… Надо же было ей семейству своему жениха продемонстрировать! Счастливого жениха – он и сам поначалу так совершенно искренне полагал. Вот они, жених с невестой обрученные, вышли из автобуса, вот идут по аккуратной тополиной аллейке, вот проходят по городку, тоже аккуратному и чистенькому, гордому своей отверженностью от остального мира. Потому как городок этот особенный – "закрытая зона" называется. Производство там особо секретное имеется, и на производстве этом Надин отец долго в начальниках ходил. Надя говорила – самым значительным человеком в городке был. Потом новые времена пришли, а вместе с ними – и люди новые, отца быстро на пенсию спровадили. С почетом, конечно. Он мог бы и не уходить, побороться еще, но не стал – гордый очень. А семья у них большая – мама, папа, Надежда и еще две сестренки кроме нее. Сестра Верочка, Надина погодка, и младшая – Инга… Он еще спросил – почему Инга? Раз Вера, Надежда… Любовь же должна быть? Само собой имя напрашивается. А Надя поморщилась только и рукой махнула. Какая, мол, тебе разница…
Потом они к дому их подошли. Хороший такой дом, особнячок двухэтажный на тихой улице. Забор с кованой калиткой, дорожка каменная к крыльцу-террасе. А на террасе – девушка с книжкой в плетеном кресле. С очень стильной стрижкой. Длинная челка свесилась на глаза, на затылке вихорки забавные торчат, а височки будто тупыми ножницами выстрижены. Полный авангард. Смешно. И в то же время трогательно до немоты в горле, и гармонично, и даже изысканно… Он вообще-то всегда был человеком педантичным, крайностей всяких не признавал, а тут остановился, залюбовался. Девушка, почувствовав на себе его взгляд, вздрогнула, подняла глаза… Его сразу тогда по сердцу этот взгляд ударил. Как током пробило. Он и не понял поначалу, что с ним произошло такое. Да и времени опомниться не было – выскочила из дома навстречу им сестра Верочка, полное Надино повторение, только будто в кривом зеркале отраженное. Тоже, как и Надя, высокая, но не статная, а неуклюжая скорее. Тоже блондинка, но волосы не ухожены совсем, забраны в слабенькую косицу. И черты лица крупные, как у Нади, но между собою разделенные, нет в них единой, присущей женскому облику приятности. Простое лицо такое, бесхитростное будто. И в то же время доброе очень. Надя кинулась ей навстречу, обняла радостно, потом к нему обернулась.
– А это моя старшая сестра Верочка, Вадик! Познакомься! – радостно представила она сестру. Потом махнула рукой в сторону вставшей из кресла девушки, добавила небрежно и будто извиняясь: – Ой, да… А это вот еще Инга… Тоже знакомься, она у нас младшая…
А потом знакомство и с папой состоялось конечно же и с мамой, и обед был, и кофе на террасе, и расспросы всякие – как и полагается при жениховстве. Он отвечал, ел, пил, улыбался всем приветливо. А потом сам себя поймал на том, что глазами все время Ингу ищет. И все время она будто пропадает из его поля зрения – маленькая, хрупкая, словно к рослому и сильному этому семейству непричастная. Она и впрямь вела себя так – непричастно да неприкаянно. Помалкивала да в сторонке держалась. Отклонялась будто от сильных своих родственников, хрупкость свою оберегая. И ему вдруг захотелось на защиту этой ее нежной хрупкости встать – аж сердце в непонятной тоске задрожало, будто в тиски железные попало ненароком. И все время его хотелось выдернуть оттуда, да и себя заодно вытащить из странной тоски-задумчивости…
– Вадик, что это с тобой? Какой-то ты… странный. Растерялся, что ли? – приобняв за плечо, наклонилась к его уху Надя. – Расслабься давай, здесь тебя никто кусать не собирается! Наоборот, все тут от тебя в полном восторге! А главное – ты папе очень понравился. Вот уж не знала, что ты у меня стеснительный такой…
– Что значит – не знала? – услышав ее веселый шепоток, весело переспросил Алексей Иванович, Надин отец. – Замуж собралась, а характер жениха изучить не успела?
– Ой, пап, ну что ты… Мы с Вадимом давно уже встречаемся и давно любим друг друга. Он очень честный и порядочный человек, папочка. Он начальник экономического отдела у нас на заводе, а скоро его назначат заместителем директора! – очень серьезно, как преподавателю на экзамене, отчеканила Надя.
Как Вадим успел заметить, все они с Алексеем Ивановичем так разговаривали – чеканили будто ответы и обращались к нему, как рядовые к старшему по званию, делая это с искренней, настоящей радостью. Ели глазами. Что ж, надо признать, папаша у них и впрямь фигура колоритная. Голосом говорит хоть и тихим, но властным, глаза добрые, но в то же время прицельно-насмешливые, движений лишних не совершает, но все головы к нему только и повернуты всегда, как подсолнухи к солнцу. И энергетика от него такая сильная плещет, до ужаса харизматичная… Добрый такой папа-деспот, в общем. Хотя он как зять действительно ему по всем статьям подошел – благословение было получено полное и безоговорочное. А маминого благословения тут никто и не спрашивал, похоже. Мама тоже папе в рот смотрела. Тихая такая женщина, потухшая будто. Серенькая мышка. Хотя и со следами былой красоты на лице. Оно и не мудрено – потухнешь, живя с таким деспотом… Он даже и не запомнил ее толком. Да не до того ему было – все время Ингу искал глазами, а когда находил, ощущал ее присутствие тревожно и болезненно, и снова сердце тисками схватывалось…
Ощущение это сердечно-болезненное он так и увез тогда с собой и долго с ним ничего поделать не мог. Кончилось все скандалом, то есть безумным тем разговором с Надей, который он сам и затеял накануне свадьбы. Заявил ей – давай, мол, подождем немного, не будем торопиться… И не предполагал даже, что она ему такую слезно-безумную истерику закатит по этому поводу…
– Не смей! Ты меня слышишь, мерзавец такой? Ты… Ты просто не посмеешь так со мной поступить, понял? – кричала, задыхаясь от ярости. – Со мной нельзя так поступать, Вадим! Что значит – не будем торопиться, когда день свадьбы уже назначен? Отец же приедет! Что я ему скажу? Что ты не желаешь торопиться? Опозорить меня хочешь, да? Тогда убей лучше! Что я, по-твоему, отцу объяснять буду?
– Надь, да при чем тут твой отец… – удивился он и отступил трусливо в сторону, уклоняясь от летящих в него стрел ярости. – Это же наша с тобой жизнь, и только мы должны решать…
– Мы? Мы решать? Ты хочешь сказать, что мы с тобой вместе должны принять это дурацкое решение? Нет, не будет этого, Вадим! Не смогу я жить опозоренной! Отец не простит мне этого… Да я… Я вообще тогда жить не буду! Так и знай – я уйду из жизни, если ты со мной так поступишь! И это на твоей совести будет!
– Надя, ну что ты говоришь… Нельзя так, Надя… – испуганно повернулся он к ней.
Хотел сказать еще что-нибудь тихое да спокойно-достойное, доводы какие-то разумные привести, но не смог. Взглянув в залитые безумным страхом глаза, вдруг поверил – и правда жить не будет. Именно потому и не будет – перед отцом опозоренной. Просто принял это как факт, по сути своей для него совсем непонятный. И почувствовал даже в этот момент нечто такое… будто страх этот Надин и в него перебежал колючими мурашками, будто и в него проникла эта чужая деспотичная харизма…