– Ричард, это бесподобно. Правда, очень здорово, только чуточку медленнее. – Режиссер Тревор Филипс говорил с почти нескрываемым волнением. Этот "Отелло" заставит критиков реветь от восторга. Никогда раньше Ричард Беннет не бывал на репетициях в таком голосе. Ричард вкладывал в него все, что мог, достигая самых тайников души и извлекая восхитительные эмоции. Это все было так достоверно! Страдания и страсть 1604 года ожили здесь и сейчас. Может быть, потому, что Ричард настоял на полной гримировке для прогона своих основных монологов? Но Филипс знал, что была другая, куда более важная причина, и она сидела сейчас в пустынном зрительном зале в нескольких рядах от него. Это с Ричардом делала Софи. Он играл сердцем только для нее.
Филипс был абсолютно уверен, что она наверняка здесь, в ночной темноте.
– Ладно, если ты не против, продолжим монолог "Я не руковожусь влеченьем сердца, которое сумел бы заглушить…".
Софи раздраженно вертелась в своем кресле. Как посмел Филипс прервать? Как посмел он критиковать гения, которого никогда не поймет? Ее вспыхнувшие глаза пронзили полумрак, впиваясь в маленькую круглую фигурку Тревора Филипса, который в одиночестве сидел в задних рядах.
Настойчивый шепот привлек ее внимание.
– Мама! Мама! Ничего не говори. Ведь это репетиция, а он режиссер. Он ведь должен именно критиковать представление. Поэтому папочка сегодня здесь. Для него, а не для нас.
– Ах, заткнись же, Джули. – Софи едва не прикусила язык, пытаясь вернуть слова обратно. Но она лишь откинулась, вздохнув, в кресле, мысленно готовясь к нападению со стороны дочери. И за что Господь наградил ее такой несносной дочерью? Целый день Софи пыталась избежать постоянно закипавших где-то внутри стычек, и вот теперь импульсивный ответ на справедливое замечание Джули приведет к взрыву. Сценарий этих ссор никогда не менялся: Софи – эгоистична, жестока – бездумно пыталась разрушить чувство собственного достоинства, искусство, счастье Ричарда, но Джули – бескорыстная, праведная, добрая – старалась спасти его от гибели.
– Сама заткнись, эгоистичная корова. Ради Бога, не пытайся испортить папиного Отелло. Ты и так уже испортила ему всю жизнь, – шипела оскорбленная Джули сквозь сжатые зубы.
Софи давным-давно отказалась от коронных родительских наставлений типа "Как ты смеешь так разговаривать с матерью?". На Джули они совершенно не действовали.
– Разве папа считает, что я испортила ему жизнь?
Джули, замолчав, надулась. Это, конечно, было проблемой. Сам папа не понимал, что Софи губит его, потому что он боготворил ее. Но если бы он даже и понимал, то все равно был слишком готов к тому, чтобы это случилось. Это как с предложениями из Голливуда: он никогда не принимал их, но Джули-то знала, что в глубине души он очень этого хотел. Но он упускал возможность стать величайшей кинозвездой, которую когда-либо знал мир, потому что Софи, ее мать, предпочитала держать его в этой сырой и унылой тюрьме – Англии, где ее напыщенные английские друзья-аристократы могли покровительствовать великому актеру-простолюдину для собственного развлечения. Снова и снова Джули, видя все это, впадала в бессильную ярость. По ночам в своей постели она грезила о Голливуде, о трепещущих пальмах, о теплых и влажных ночах, и об имени Беннет в неоновом свете бегущих по крышам реклам и портретах в пастельных тонах на расклеенных повсюду афишах. В мечтах она видела себя вдвоем с отцом в прекрасном мире, подальше от этой зелени, дождей и лицемерия, подальше от этой роскоши, этих условностей и отчаянных попыток убежать от действительности.
– Ты не даешь ему поехать в Америку.
– Твой отец сам в состоянии решать, как ему распоряжаться своей жизнью.
– А ты бы приехала и стала бы жить с нами, если мы уедем в Голливуд?
Софи почувствовала, как внутри ее закипает раздражение. Джули умела докопаться до самой сути вещей. Сейчас, сию минуту, Софи была готова сопровождать своего замечательного супруга к воротам ада и обратно, но ни за что не призналась бы в этом дочери, которая приводила ее в ярость.
– Наверное, нет.
– Почему?
– Потому что здесь мой дом, и я не хочу покидать его.
– А мой дом там, где папочка, или там, где он захочет быть.
Интуитивно Джули знала, что именно такую линию должна гнуть жена.
– Я думаю, ты еще поймешь, что папа хочет быть здесь и со мной. – Софи искоса посмотрела на дочь, чтобы убедиться, что удар достиг цели. Так и есть. В глазах Джули блеснули слезы.
Голос Ричарда отвлек их от битвы.
Вы скажете, что этот человек
Любил без меры и благоразумья,
Был не легко ревнив…
Джули уже не плакала из-за своей обиды. Слезы текли из-за отца, из-за его Отелло и из-за той драмы, которую он только что разыграл. Дездемона, его жена, была мертва, но по какой-то злой иронии судьбы его настоящая жена жива и здорова и сидит рядом в темном зале. Грешница живет, а невинное создание погублено в этом взрослом мире, где все вывернуто наизнанку. Джули зажмурилась и выжала побольше слез, восхищаясь, как это отцу удается перемежать вымысел с реальной жизнью. Он был готов умереть, покончить со своей жизнью, потому что он не мог вынести того, что натворил. Потому что любил он не рассудительно, а слишком пылко. Она открыла глаза, чтобы увидеть, как поднимется кинжал, как блеснет при свете его лезвие.
– Пожалуйста, Господи, защити его навсегда, от всего: от мамы и от самого себя, – бормотала Джули дрожащими губами. И, шепча свою молитву, она поклялась, что, если Бог не защитит его, тогда она сама станет его ангелом-хранителем с этого дня и во веки веков…
Вдруг она зажала себе рот, словно ее охватило предчувствие чего-то страшного. Боже праведный, разумеется, это не настоящий кинжал.
Прибавьте к сказанному: как-то раз
В Алеппо турок бил венецианца…
Тревор Филипс затаил дыхание. За все долгие годы его сотрудничества с Королевской шекспировской труппой он не испытывал ничего подобного. Дикая ревность простого человека, страстно любящего и ввергнутого в безумие подлостью мира, которого он не понимал. Казалось, что Ричард Беннет создает чувство – настоящее, подлинное, волнующее, исторгая из глубин собственного мучительного опыта, нуждающегося лишь в причине, пробуждающей его: загадочная Софи, румынская княжна, которая наблюдала за ним из темноты. Разыгрывал ли он боль, обиду, исступление для нее? Собирался ли он, произнося стихи, отомстить себе и женщине, которая увидела бы, как он умирает? Филипс привстал в кресле, поднял руку, приоткрывая рот, чтобы предотвратить трагедию. Луч прожектора выхватил высоко поднятый кинжал; его лезвие страшно вспыхивало и неумолимо приближалось к намеченной цели.
Софи видела его сейчас таким же, каким знала его, – молоденьким, неуверенным в себе юношей. Гамлетом, в которого она так влюбилась. Она была с ним наедине, с его застывшей болью – ее причиной и результатом. Она жила в нем сейчас, когда он готовился умереть ради своей страсти. Она была частью этого действа, она создала то, что стало Ричардом. Ее тело оживало, по нему бегали мурашки от его слов, оно загоралось от вспыхивающих и мелькающих перед ее мысленным взором видений. Его мощное тело с темной кожей мавра, чудесно преображенное, сулящее дикие страсти и чудные восторги. Жестокий воин, столь же прямой и властный в любви, сколь хладнокровный в сражении с турками. Она вздрогнула от пронзившего ее ощущения, из-за которого она таяла, теряла рассудок под тяжелым ливнем желания, охватившего ее напряженное тело. Она вытянулась в кресле, ко всему равнодушная, трепетным языком тщетно пытаясь увлажнить пересохшие губы. Ее захлестывала волна вожделения, Софи рвалась на сцену, чтобы плакать над ним, любить его, пронзительно кричать в мгновенном экстазе. Ей надо было отдаться ему. Сейчас же. Сию минуту. Принести его славе жалкое подношение – свое тело.
За горло взял обрезанца-собаку
И заколол. Вот так.
Все ниже, к самому сердцу Отелло, подбирается кинжал. Все медленнее совершает свое черное дело.
Софи услышала душераздирающий крик, свой крик, который перекрыл несущиеся сзади вопли:
– Ричард… нет!
– Остановись! Остановись! – отчаянно приказывал Тревор Филипс.
Но острие кинжала исчезло, уже невидимое, глубоко ушедшее в грудь человека, умирающего за любовь. Ричард Беннет вздрогнул, как от удара, упал на колени, обеими руками сжимая рукоятку своего смертельного оружия. Секунду он стоял, поглощенный чудовищностью содеянного; потом внезапно упал. Он простер руку, словно пытаясь еще что-то ухватить, дыхание с хрипом вырывалось из груди, а в уголках рта и на груди показалась кровь. Она пенилась, пузырилась у острия вонзенного кинжала, превращая золотистую тунику мавра в темно-красную.
Последней вскрикнула Джули Беннет. Высокий, срывающийся от ужаса детский голосок разорвал гнетущую тишину:
– Папа! Папочка!
Единственные трое зрителей вскочили, но не двигались, словно застывшие в заколдованном лесу деревья.
Тело шевельнулось, с мучительным усилием умирающий приподнялся, и любимое лицо показалось вновь.
С прощальным поцелуем
Я отнял жизнь свою и сам умру,
Пав с поцелуем к твоему одру.
– Ричард? – неуверенно и робко спросила Софи.
– Папа! – отозвалась Джули с соседнего кресла.
– Ричард! – воскликнул громко Тревор Филипс из конца зрительного зала.
Джули выскочила в бесконечный проход и побежала, Софи ринулась за ней, а Тревор Филипс все покачивал головой, приходя в себя после волшебной мечты, обернувшейся кровавым кошмаром.