На этот же день выпал день рождения Вячеслава Иванькова, в будущем известного под прозвищем Япончик: ему исполнилось 30 лет. Круглую дату именинник справлял в кругу своих ближайших друзей в одном из столичных ресторанов. Вот уже полгода Иваньков "корешится" с Геннадием Карьковым по прозвищу Монгол, банда которого "бомбит" воротил столичного теневого бизнеса. Но об этом речь у нас впереди.
Четыре дня спустя те же газеты опубликовали постановление об увековечении памяти К. Ворошилова, который ушел из жизни 2 декабря 1969 года. Согласно этому постановлению, город Луганск отныне переименовывался в Ворошиловград, Военной академии Генштаба присваивалось имя К. Ворошилова, а Хорошевский район Москвы становился Ворошиловским.
Газета "Комсомольская правда" в тот же день опубликовала любопытное письмо одного из своих читателей, посвященное весьма насущной проблеме, а именно - пьянству. Мне хоть и было тогда не так много лет, однако я хорошо помню, как сильно "квасили" в те годы люди. Причем вне зависимости от времени года и дня недели. Обычно соображали на троих, и если не было веского повода выпить, то поступали просто - вооружались перекидным календарем. Практически на каждой его страничке стояла какая-нибудь круглая дата (например, 100 лет со дня рождения художника Ореста Кипренского или 50 лет со дня форсирования частями Красной Армии озера Сиваш), которая тут же и "обмывалась". В качестве "горючего" обычно выступала водка (самая ходовая - за 3 рубля 62 копейки) либо вино, причем самое дешевое: сухое ("сухарь") типа "Ркацители" чуть меньше рубля, "Вермут" (или как его называли - "Вермуть") за рубь две, "Биле мицне" ("Бецман") за рубь семь или "портвешок" за рубь восемьдесят семь.
Но вернемся к письму в "Комсомолке", озаглавленному весьма категорично: "Я - за сухой закон". Написал его некто В. Логинов из Краснодара. Не стану приводить его полностью, ограничившись лишь той частью, которую удивительным образом проглядела бдительная цензура: там автор дает объяснение тому, почему спиртное в стране пользуется таким покровительством со стороны государства - из-за баснословных барышей (доходы от продажи алкоголя стояли на втором месте после доходов от кино). Итак, цитирую:
"О главном мы, как правило, умалчиваем. Охватывает нас этакая застенчивость. Но стоит ли стыдиться правды? Давайте объявим во всеуслышанье: крепкие спиртные напитки дают государству доход. Производство водки, например, очень дешево, а продажная цена высока. Мы можем изъять водку из продажи. Но что предложим взамен? Какими товарами украсим многочисленные полки, на которых стояли шеренги бутылок? На чем наверстаем убыток? Экономика - вещь серьезная. Она болтовни не любит…
Хочу подчеркнуть, что в этой статье нет призыва с Завтрашнего дня изъять из продажи все ядовитое алкогольное зелье. Начать бы надо, естественно, с ограничений. Сейчас водку не продают раньше десяти утра (во всяком случае, так считается). Хорошо бы не продавать ее по субботам и воскресеньям. Очень важно, по-моему, и кому продают водку. Огромное количество ее раскупается зеленой молодежью…"
По иронии судьбы самая знаменитая "алкогольная поэма" "Москва - Петушки" была написана именно в это время. Венедикт Ерофеев приступил к работе над ней в январские дни 70-го, когда находился на кабельных работах сначала на станции Железнодорожная (тянул кабель до Орехово-Зуева), а потом около Лобни. Работяги жили в строительном вагончике и чередовали ударный труд с обильным "квасением". Ерофеев же в свободное время мотался в Петушки к любимой женщине, почему и назвал свою поэму соответствующим образом. Стоит отметить, что поэма писалась Ерофеевым на основе собственного жизненного опыта. Как вспоминает его приятель Вадим Тихонов, которому он и посвятил свою поэму: "Выпивка для Венечки была работой. Он так говорил: "Человек отличается от животного тем, что пьет водку". От выпивки человеческое тело становится дряблым, а душа твердой. Когда выпить было нечего, мы изобретали коктейли. О них Веничка в поэме написал. Все составляющие компоненты перепробовали. Однажды даже какое-то германское средство на синтетической основе пили. У Венички начались такие страшные почечные колики, что он, бедняга, по полу катался. Я его спрашиваю: "Тебе действительно совсем плохо?" А он говорит: "В чудесном месяце мае распустились почки. Помнишь, у Гейне?" Сохранить остроумие, когда ты испытываешь такие муки, мог только Ерофеев. Если на столе стояла бутылка какой-то сомнительной и незнакомой жидкости, все предупреждали Ерофеева: "Не пей, мало ли что может случиться". Он говорил: "О, поверхностные люди, в этой жизни все надо испытать". Ерофеев брал этот стакан и пил. Мы сидели и ждали. Минут через десять он опрокидывал второй. "Тогда и нам наливай", - говорим…"
Между тем начало года принесло новые неприятности для Александра Твардовского. Весь предыдущий год продолжалось давление с самого верха на него лично и на возглавляемый им журнал "Новый мир", и слухи об отставке Твардовского все сильнее распространялись в обществе. Как напишет позднее историк Р. Медведев: "Новый мир" именно в 60-е годы стал не просто лучшим, но и любимым журналом прогрессивной части советской интеллигенции и читающей публики. Этот журнал завоевал свой огромный авторитет не только высоким качеством журнальных публикаций, но и своей верностью линии XX и XXII съездов, исторической правде. Вести легальный журнал в трудных условиях второй половины 60-х годов без всяких компромиссов было невозможно. Но уступки "Нового мира" были минимальными, а достижения - максимально возможными для условий тех лет. Журнал пользовался наибольшим уважением и среди друзей СССР за пределами нашей страны, с его деятельностью связывались надежды на оздоровление общества. Но именно такой журнал вызывал неприязнь и вражду как партийной бюрократии, власть и влияние которой становились все более сильными, так и наиболее консервативной части нашего литературного мира в целом и литературного "начальства" в частности…"
Если "Новый мир" стоял на одном полюсе человеческих воззрений, существовавших тогда в советском обществе, то такие журналы, как "Октябрь", "Молодая гвардия", с их ярко выраженным консерватизмом, славянофильством, - на другом. Именно вокруг этих изданий группировались так называемые антизападники, сталинисты. Например, осенью 69-го свет увидел программный роман главреда "Октября" Всеволода Кочетова "Чего же ты хочешь?", который явился открытым и предельно грубым вызовом всем тем, кто выступал против сталинизма, против реабилитации Сталина, за демократизацию и обновление советского общества. Как пишет все тот же Р. Медведев:
"Такого не просто сталинского, но и откровенно черносотенного романа в нашей литературе еще не было. Борьбу со сталинизмом Кочетов прямо считал результатом происков американского империализма. О Сталине он писал как о лучшем из большевиков, революционеров-марксистов, который хорошо подготовил СССР к войне и уничтожил "пятую колонну" в партии. Кочетов высказывал крайнее недовольство советской молодежью, которая якобы слишком беспечна и преклоняется перед западной модой. Главный положительный герой книги - писатель Булатов, в котором нетрудно узнать самого Кочетова. А для Булатова главным положительным героем советской истории является Сталин. Булатов горячо защищает Сталина и в беседе со своим сыном. С откровенной злобой говорят "положительные герои" романа Кочетова о временах Хрущева. Кончается роман сценой, где бывший русский аристократ, он же эсэсовец, воевавший против СССР и вывозивший для Розенберга из России произведения искусства, принявший теперь итальянское гражданство и итальянскую фамилию - Карадонна, неожиданно проникается любовью к Советскому Союзу и произносит патриотические речи перед сыном "ученого" Зародова - Генкой, которому и задает вопрос "Чего же ты хочешь?", ставший заголовком романа…"
Если роман Кочетова стал своего рода гимном сталинизма в СССР, то гимном антисталинизма можно смело назвать поэму Александра Твардовского "По праву памяти", которая была написана им чуть раньше, однако по цензурным соображениям никак не могла найти себе путь к читателю (в отличие от романа Кочетова). В итоге в конце 69-го поэма была опубликована на Западе в издательстве "Посев". И хотя сам Твардовский своего разрешения на это не давал, однако теперь на родине ему грозили серьезные неприятности.
4 января Твардовский приехал домой к своему заму по "Новому миру" Александру Кондратовичу, чтобы обсудить эту проблему. Последний описывает это так: "А. Т. приехал ко мне, сел и очень серьезно посмотрел на меня - глаза в глаза. Я даже чего-то испугался. Он сказал:
- Ну, что же, новый год начался, я принял решение: надо и жить по-новому. Я думаю вот что: надо ставить вопрос о поэме. Я решил твердо и говорил уже с Воронковым (секретарь правления Союза писателей по оргвопросам. - Ф. Р.). Сказал, что секретариат фактически уклонился от обсуждения поэмы, но надо сейчас обсуждать, я не хочу, чтобы обо мне потом говорили, как о Солженицыне: у него, мол, произведения печатаются за границей. И вы знаете, что Воронков ответил мне на это: "Но чего же обсуждать: ведь поэма действительно напечатана за границей". Говорит, во Франции, но он что-то путает. Во Франции - значит, в переводе.
Я сказал, что слышал от Эмилии: поэма опубликована в "Посеве", но не знаю, издательство это или журнал. (Потом Лакшин сказал: издательство.)
А. Т., удивленно: - Может быть. Я спросил Воронкова: опубликована в отрывках? Нет, полностью. Но тем более тогда надо обсуждать. И чего же он молчал? Мог бы поздравить меня в Новый год. А то молчит. Как они хотят все замять, как желают спокойной жизни.