Совпадение между мемуаристами - явление редкое. Экспериментальным путем установлено, что показания свидетелей-очевидцев об одном и том же факте, происходившем перед ними, могут расходиться в мелочах, иногда даже довольно заметно. Вытекает ли из этого, что не было и самого факта, о котором даются показания? Подобного рода противоречия, при всей искренности авторов, вполне законны и неизбежны, притом же они сами по себе совершенно не существенны для определения самого факта смерти Александра 1, для какового признания разногласие в минутах при определении ее момента, в часе или даже дне приема тех или других лекарств, в точном обозначении физического или душевного самочувствия больного, в количестве лиц, присутствовавших при его кончине, и пр. - вовсе не имеет значения. Разногласие это зависит от состояния памяти свидетелей, яркости воспоминания, субъективности их впечатлений, степени их внимания, от неодинаковой оценки, придаваемой ими тем или другим фактам.
Некоторые намеки в мемуарах наводят защитников легенды на мысль, что записи и "дневники" о болезни и смерти Александра I составлены задним числом и, следовательно, недостоверны. Так, Виллие в своей записной книжке в день прибытия в Таганрог заносит: "Мы приехали в Таганрог, где кончилась первая часть вояжа", - и затем под чертой ставит слово "finis". Выражение "первая часть" подразумевает, что имелась в виду и вторая, а может быть, и третья часть путешествия, но, по утверждению Барятинского, никакой новой поездки "в день приезда еще не предполагалось", и слово "finis" становится как бы "пророческим", что может быть объяснимо его позднейшей припиской.
Однако утверждение, что в день приезда в Таганрог не предполагалось никакой новой поездки, - неверно. Тарасов прямо указывает, что "кроме путешествия в Крым, предположены были путешествия в Грузию, Астрахань и в Сибирь, даже до Иркутска", причем разработкой этих маршрутов уже занимались трое опытных офицеров Генерального штаба, вызванных с этой целью Дибичем в Таганрог; и слово "finis", таким образом, потеряв свое пророческое значение, не может уже считаться позднейшей припиской.
Смущает Барятинского фраза в дневнике Виллие за 12 ноября: "Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства" и т. д. "Как я припоминаю…" - следовательно, заключает Барятинский, запись сделана задним числом. Между тем выражение это проще всего объясняется тем, что Виллие, писавший дневник вечером, действительно среди волнений за больного мог и не помнить точно, выписал он лекарство или нет. Подобная оговорка в житейском обиходе явление обычное.
Изучая "Журнал" Волконского и "Дневник" Елизаветы Алексеевны, защитники легенды приходят к выводу, что оба источника составлены тоже задним числом, после описываемых событий. У Волконского против записи от 9 ноября об извещении, посланном Константину Павловичу о болезни Александра I, рукою самого же Волконского вписано: "Сие распоряжение г. Дибичу дано было 11 ноября, а не 9-го". Как мог ошибиться Волконский в этой дате, если бы вел дневник аккуратно за каждый день? Стремятся объяснить ошибку тем, что "Журнал" Волконского после смерти Александра I был спешно выслан им императрице Марии Федоровне по ее требованию. "Застигнутый врасплох" запросом императрицы, Волконский, по словам Барятинского, "наскоро набрасывает краткий дневник", задним уже числом, и затем отсылает в Петербург, "не успев согласовать" ни с показаниями других лиц, ни даже со своим собственным письмом, приложенным к "Журналу". Барятинскому кажется "странным" также, почему "официальные подробности о болезни и смерти" Александра I Мария Федоровна затребовала не от барона Дибича, не от лейб-медика Виллие, а от Волконского, "личного друга" императора. Барятинский отказывается объяснить это требование желанием Марии Федоровны узнать немедленно подробности о болезни сына, ибо "она получала бюллетени о состоянии его здоровья" и т. д.
Неужели, спрошу я в свою очередь, Барятинский серьезно думает, что официальных бюллетеней о болезни и смерти сына достаточно для сердца матери? Вот отсутствие в родной матери интереса к таковым подробностям действительно показалось бы странным. Что касается запроса императрицы к Дибичу, то он был сделан. Мало того, сличив даты писем Дибича и Волконского, нетрудно сообразить, что запрос был сделан не только им обоим, но что и свой ответ императрице они послали одновременно, а именно 7 декабря 1825 года. Каким образом Барятинскому остались неизвестны письма Дибича, напечатанные еще за пять лет до его книги в весьма общедоступном журнале, - непонятно. Не сомневаюсь, что одинаковый запрос был обращен и к Виллие, хотя поисков этого рода я и не производил.
Императрица Елизавета Алексеевна, как известно, историю последних дней Александра I описала в своем дневнике. Он обрывается на 11 ноября. Ссылаясь на фразу в этих "Записках": "Он (государь. - К. К.) посмотрел вокруг себя с таким выражением лица, которое я приняла за веселое и которое я видела позже в ужасные минуты", приходят к выводу, что дневник составлен "задним числом", причем перерыв на 11 ноября считают знаменательным потому-де, что в дальнейшей своей части он якобы должен заключать указания на решимость Александра I удалиться от мира и что, следовательно, эта часть "несомненно" уничтожена была императором Николаем, "любившим" уничтожать многое, касающееся брата, и притом, "насколько известно" Барятинскому, именно материалы, носившие характер не официальный, а интимный, семейный. Отсюда делается вывод, что 11 ноября беседа между Александром I и Елизаветой касалась, вероятно, вопроса о желании императора уйти от власти под видом "мнимой" смерти, скрывшись из Таганрога, с чем ставился в связь отрывок из письма Елизаветы Алексеевны: "Где убежище в этой жизни? Когда вы думаете, что все устроилось к лучшему и можешь вкусить это лучшее, является неожиданное испытание, которое отнимает от вас возможность наслаждаться окружающим благом".
Таким путем от одного маловероятного предположения Барятинский приходит к еще более невероятному.
Между тем из приводимой фразы "он посмотрел… с таким выражением… которое я позже видела в ужасные минуты" именно и следует, что дальше речь должна идти о последних минутах. Что императрица не успела закончить свой дневник - гораздо проще объясняется указанием в письме Дибича от 18 ноября, писавшего Вилламову, что "положение здоровья его величества не соответствовало нашей надежде в ожидаемом сего числа облегчении" и что императрица Елизавета Алексеевна не может писать сама "по беспрерывному присутствию при государе императоре, ибо состояние августейшего больного сего требует". Если Елизавете Алексеевне не оставалось свободной минуты написать письмо императрице-матери, то очевидно, что ей было уже не до ведения дневника. Что касается до уничтожения документов Николаем I, то уничтожал он лишь то, что могло очернить в чем-либо ореол правления его брата, а вовсе не документы, касавшиеся только его кончины. Что это так, доказывается найденными в переписке Александра I с Лагарпом пометками Николая I. Когда пропуски удалось восстановить, оказалось, что они относятся или к весьма либеральным выражениям, или к очень откровенно написанной критике действий Павла I. Из отсутствия окончания "Дневника" Елизаветы Алексеевны, разумеется, нельзя заключить о "несомненном" его уничтожении. Чтобы настаивать на таком выводе, необходимо предварительно доказать, что это окончание существовало, чего еще не сделано. Наконец, если записи и сделаны с некоторым запозданием в "Дневнике" императрицы или даже в "Журнале" Волконского, то из этого вовсе не вытекает их недостоверность как источника.
Наблюдательный Виллие подметил, что "начиная с 8-го числа… что что-то такое занимает его более, чем его выздоровление, и смущает его душу". Спустя несколько дней (14 ноября), на предложение принять лекарство больной император ответил Виллие резким отказом: "Уходите". Видя, что Виллие заплакал, Александр I сказал: "Подойдите, мой милый друг. Я надеюсь, что вы не сердитесь на меня за это. У меня свои причины". В свою очередь, Шильдер пишет: "14 ноября. Александр находился в сильно возбужденном состоянии". По замечанию Виллие, ему тогда трудно было связать правильно какую-либо мысль. "Друг мой, какое дело, какое ужасное дело", - сказал государь, обратись к Виллие. Такое душевное состояние продолжалось около минуты.
Упорный отказ Александра от лекарства защитники легенды объясняют сложившимся у императора решением уйти от власти, мысль о чем и вызвала то тревожное состояние его души, которое подметил Виллие. Такое же предположение вносит вырвавшееся признание Александра: "У меня свои причины".
Однако тревожное настроение Александра I вполне объясняется теми сведениями, которые он получил о заговоре тайных обществ именно 10 ноября - дата, которой Виллие и пометил свое наблюдение. Показания Тарасова, дополненные письмом Дибича, выясняют, что в ночь с 10 на 11 ноября прибыл с секретным донесением унтер-офицер Шервуд, которого государь принял секретно в кабинете, полчаса говорил с ним и затем приказал тотчас же выехать из Таганрога, и притом так, чтобы никто не мог узнать о его приезде в Таганрог. Одновременно государь дал секретное повеление нескольким ответственным офицерам, в том числе коменданту города, приказав тотчас же немедленно выехать из Таганрога так, "чтобы никто не заметил их выезда". Дибича точно так же, по его словам, "10 к вечеру призывал к себе" государь, "дал приказание о самых важных предметах и 11 числа выслушал во всей подробности" сделанное Дибичем "исполнение". Причины для тревожного состояния души Александра I, таким образом, были. Но Виллие не мог о них знать, ибо прием Шервуда и в связи с этим распоряжения государя делались настолько секретно, что о некоторых из них, по словам Тарасова, "не знал даже и начальник штаба его величества барон Дибич".