Он успел изложить происшедшее инспекторам, поэтому те ничуть не удивились моему появлению. Маленький толстячок с редкими волосами, гладко зачесанными назад, уже составлял рапорт. Чрезвычайно учтиво он попросил мои документы. Поскольку он понимал по-английски, то и принялся заполнять анкету. Затем зарегистрировал мое заявление, обращаясь ко мне при этом "полковник", а не "мой полковник", как принято во французской армии к старшему по званию, и не зная, видимо, как это положено в армии американской.
Я совершенно спокойно рассказал ему, что произошло; в конце каждой моей фразы он кивал, а затем принимался энергично печатать на машинке одним пальцем.
Я в это время курил. Наконец, он дал мне подписать мои показания, и я пододвинул к нему пачку своих сигарет. Благодарно кивнув, он выудил одну.
– Весьма сожалею, – вздохнул я, возвращая ему ручку.
Он пожал плечами.
– Это не ваша вина, полковник. Свидетель категорически утверждает: этот человек хотел покончить жизнь самоубийством. А свидетель – кюре, уж он-то ненавидит самоубийц...
– Могу я быть еще полезен?
Инспектор со спортивной газетой раздраженно бросил, не прекращая чтения:
– Теперь дело за похоронным бюро и страховой компанией!
Воцарилась тишина. Я убрал свои документы в бумажник. Закурив мою сигарету, толстячок с натугой выпустил дым, став похожим на разъяренного быка.
– Кстати, – пробормотал он, – кто предупредит семью?
Так как никто ему не ответил, он безапелляционно заявил:
– Сам я на дежурстве.
– А где он жил, этот бедолага? – спросил инспектор с газетой.
Документы покойного в элегантном бумажнике крокодиловой кожи с золотыми инициалами лежали на столе. Толстячок вытащил их оттуда.
– На бульваре Ричарда Уоллеса.
Третий инспектор, до того не произнесший ни единого слова и что-то невозмутимо и таинственно писавший в регистрационном журнале, недовольно бросил:
– Да это в Нейи... В самом конце Булонского леса.
Толстячок встал и подошел к пришпиленной на стене громадной карте Парижа и его предместий.
– Верно! Сгоняешь, Маньен?
Писавший не ответил. Это был худой парень с желтым лицом, впалыми щеками и злыми глазами. На нем был дурно сшитый костюм со слишком широкими лацканами и нелепая полосатая рубашка.
Толстячок продолжал настаивать:
– Раз ты живешь в Бийянкуре, то тебе не придется делать большой крюк...
– Сегодня я праздную Новый год у моего шурина в Сен-Дени, – довольно мрачно отрезал Маньен.
Я им был больше не нужен и мог уйти. И все же я не уходил, хотя меня ожидали у Фергюсонов. Словно какая-то невидимая сила продолжала удерживать меня в комиссариате.
Толстячок снова уселся.
– А тебе следует закатить наряд вне очереди, черт возьми! – сказал он любителю спортивного чтения.
Утробно хохотнув, тот опустил газету на колени.
– Идет! Согласен открыть шесть дюжин устриц. Разве у твоего покойничка не было телефона? На бульваре Ричарда Уоллеса даже у кухарок есть телефоны!
– Ты прав, – согласился толстячок.
Потянулся к телефонному аппарату, но внезапно сообразил, что все происходит на моих глазах и я становлюсь свидетелем секретов их чиновничьей кухни. Любезно улыбнувшись мне, он произнес:
– Все закончено, полковник, не смеем вас больше задерживать.
И придвинул к себе телефон.
Я не пошевелился. Что-то угнетало меня. Я думал о семье погибшего. Через несколько секунд раздастся телефонный звонок, и незнакомый голос расскажет жене или матери о случившейся трагедии...
Я шагнул к стойке.
– Пожалуйста, месье инспектор...
Он уже взялся за трубку, но повернулся ко мне. На его мясистом лице явственно читалось раздражение:
– Да?
– Если хотите, я сообщу сам. Так будет более... более правильно.