– Ну, ну, господа! Что за разговоры! Нижние чины кругом, – негромко остановил его полковник. – Распорядитесь каждый заправкой своего самолета. Я уже доложил майору, что из восьми наших машин вылететь смогут только пять. – И тут же полковник повернулся к майору: – Какие бомбы будем брать? Машины в таком состоянии, что на много рассчитывать не приходится. Я бы ограничился четырехкилограммовками.
– Олл райт, – равнодушно буркнул майор.
Фохт не торопясь шел к ангару, из которого мотористы уже выкатывали его самолет.
Он подозрительно оглядел аппарат. Каждая стойка и растяжка самолета казались ему ненадежными, таящими в себе возможность гибели.
"В сущности, нужно бы самому просматривать самолет перед вылетом: рожи солдат мне совершенно не нравятся", – размышлял он, глядя, как, откинув капот, моторист исследовал мотор.
Зная лень своего наблюдателя, он крикнул Горлову, чтобы тот бога ради просмотрел пулемет. Нижняя губа Горлова, казалось, отвисла еще больше, он тоже без всякого усердия полез в самолет и стал копаться около "Льюиса".
На минуту внимание Фохта привлек было крик командира, разносившего кого-то из нижних чинов в то время, как майор Блэк брезгливо тыкал тростью в крыло одного из самолетов.
– Что ж, Николашка, давай в город съездим, у нас еще часа два времени есть; надо заправиться, а то черт его знает, когда еще домой-то попадешь, – сказал Фохт Горлову.
– Давай, миленький, давай! – ухватился за предложение Горлов и, накрыв пулемет чехлом, вылез из самолета.
В воздухе настроение Фохта, шедшего на последнем из четырех "Сопвичей", нисколько не улучшилось. Много дрянных мыслей прошло в его голове за время пути от аэродрома до Тихорецкой. Сегодня он не был уверен в самолете. Движения собственных рук не казались ему такими безошибочными, как всегда.
Навстречу самолету внизу плыла зеленым островком станица, широко раскинувшаяся около черного узла спутанных железнодорожных путей. На путях, заволакивая дымовой вуалью станционные здания, ползали паровозы с нескончаемыми красными хвостами вагонов. Станция была уже близко. Фохт поглядел на лицо сидевшего сзади Горлова, и оно ему тоже не понравилось.
Всегда красный, упитанный Горлов выглядел сегодня каким-то сизым. "Это все из-за его проклятой девчонки, – мелькнуло в бритой голове Фохта, затянутой в плотный кожаный шлем. – Не будет нам пути".
Солнце готово было утонуть в бегущем желтыми волнами море степи. Косые лучи отбрасывали длинные черные пятна от построек и деревьев. Фохт следил за тем, как бежавшие по степи тени самолетов то сливались с этими распластанными на земле пятнами, то снова выходили на освещенные места.
Вдруг ему бросилось в глаза резкое движение переднего самолета, вильнувшего в сторону. Из-под головного "Сопвича" вынырнул неизвестно откуда взявшийся крошка "Ньюпор". Промелькнул блеск выстрела. Глянув вниз, ротмистр увидел, что от станицы тяжело поднимаются еще два желтых "Лебедя".
"Дураки, – подумал Фохт, – снять бы только "Ньюпор", а тогда этим нескладехам – крышка".
Наблюдатель переднего "Сопвича" свалил пулеметы на борт и, видно, ловил на мушку оказавшийся под ним "Ньюпор". Вспышки выстрелов срывались с пулеметов, сливаясь почти в сплошной венчик.
"Здорово!" – с удовольствием подумал Фохт.
А крошка "Ньюпор", впиваясь в сгущавшуюся мглу сумерек, все старался согнать с намеченного пути головной "Сопвич", распластавший над ним свои темные крылья с яркими трехцветными кокардами.
Два красных "Лебедя" добрались наконец до точки, с которой могли отвлечь на себя внимание пулеметчиков с белых "Сопвичей" и развязать руки "Ньюпору". То и дело меняясь местами, вся группа продвигалась к месту, где переплетались нити рельсов. Как припаянные, замерли там поезда.
Вот, свалившись на крыло, один из "Лебедей" круто перешел в штопор и тотчас же за ним, беспорядочно, завиляв носом, пошел к земле головной "Сопвич". Как бы разрезая два сошедшихся самолета, вынырнул из-под них маленький "Ньюпор" А те двое медлительными штопорами вместе винтили воздух виток за витком, ниже и ниже.
Фохт видел, как в месте падения "Сопвича" взметнулось яркое желтое пламя и от взрыва рвануло остатки уже лежащего рядом "Лебедя". Тем временем под огнем вертлявого "Ньюпора" два передних "Сопвича" повалились в левый вираж. Не дойдя до узла, они куда попало сбрасывали свои бомбы.
Фохт тоже свалил машину в вираж, отворачивая от Тихорецкой. Не осталось и мысли о том, что он не донес бомбы до цели. В мозгу лихорадочно бился только вопрос: "Почему Горлов не разгружается? За каким чертом этот осел бережет бомбы?" Теперь они были для Фохта только досадной нагрузкой, увеличивавшей вес машины и ее лоб. А ему уже была дорога каждая лишняя верста, которую можно было выжать из "Сопвича". Намереваясь знаками показать Горлову, что нужно освободиться от бомб, Фохт обернулся. Из-под очков на него глядели расширенные страхом глаза капитана. И опять эта отвратительная слюнявая губа! Она двигалась, и в углах рта наблюдателя клубилась пена. По-видимому, он что-то кричал Фохту, от страха забыв, что тот не может его услышать. В памяти Фохта надолго сохранилась опущенная рука капитана. Ветер задрал Горлову рукав до локтя, и Фохт почему-то с особенной ясностью видел каждую веснушку на противно-красной коже. Словно именно это было сейчас самым важным, а не то, что Фохт увидел, глянув вниз, куда показывал Горлов, – в брюхо "Сопвичу" лез "Ньюпор". Фохт видел каждую деталь красного истребителя, различил даже порыжевший шлем и облупленную кожаную куртку летчика.
"Поймал!" – жарко пронзило мозг. Рука сама торопливо надавила на рукоятку, подавая ее от себя до отказа. Самолет нырнул вниз. Фохт отвел взгляд от "Ньюпора", чтобы не видеть вспышки его пулемета. Но "Ньюпор" бесцельно ткнул тупым носом то место, где только что был "Сопвич", болезненно дернулся и нырнул за ним.
В голове Фохта теплой, отрадной струйкой проплыла успокоительная мысль: "У него задержка в пулемете, теперь уйду… уйду!.." Казалось, даже прежняя твердость вернулась руке, когда он увидел, что красный истребитель действительно ушел к себе. Но все же поворачивать к Тихорецкой не было никакого желания. Фохт лег на курс и пошел к югу. Когда оглянулся на Горлова, тот спал, уткнувшись лбом в затыльник пулемета. Рот был приоткрыт, и губа висела еще больше, чем обычно. Фохт подумал о том, что хорошо было бы сейчас пустить в этот рот несколько больших синих мух.
Фохт знал, что по возвращении на аэродром его ждет разнос, а может быть, и отчисление из отряда. Начальство почти наверняка захочет подслужиться к англичанам и устроит бучу. Но сейчас Фохту было наплевать на все. Он давно уже думал о том, что хорошо было бы унести ноги из этой богоспасаемой "единой и неделимой". Если это удастся, его калачом не заманишь туда, где в воздухе угрожает встреча с красными.
– Ну их всех к черту! – вслух проговорил он.
И успокоился на этом так, что после возвращения домой самым досадным представлялось отвратительное прикосновение черных мух к бритой голове.
Под желтым небом
Когда синкопы джаз-банда смолкали, с эстрады в зал летел вопль дикого призыва и голые мулатки, останавливаясь как вкопанные, искусно и непристойно трясли узкими серебряными тесемочками. Но и этот танец дикой страсти не удивлял никого и даже мало привлекал внимание: в вольном городе Харбине удивляться голому коричневому животу?..
Зал небольшого ночного кабаре гудел собственным шумом, ничуть не уступавшим по силе джазу, и временами даже заглушал его. Разноязычный говор сливался в неясный гул, фонари, огромные, как решета, лили расслабленный свет в воздух, представлявший собою густую смесь из сладко терпкого дыма трубок и дешевых сигар, острого запаха женского пота и тошнотворно-приторной пудры.
У барьера эстрады за столиком с тремя уже пустыми бутылками сидели двое.
Пожилой, толстый, с красным обрюзглым лицом, иззелена-седыми усами и нарочито старомодными подусниками курил толстую черную сигару, роняя пепел на отвороты визитки, которую носил с презрительной небрежностью. Это – полковник службы генерала Чжан Чжун-тана, Александр Иванович Косицын. Когда-то российский интендант, а ныне заведующий тыловым снабжением и бюро вербовки белой бригады Нечаева, он щедро подливал вино в стакан собеседника – человека с тонким, худым, лимонно-желтым лицом. Дрожащей рукой пряча бахромку рукавов, из-под которых выглядывали посеревшие манжеты, собеседник подносил к синим губам стакан и жадно отхлебывал. Проклятые манжеты лезли наружу, не пристегнутые, так как рубашки под кителем давно не было на бывшем военном летчике, бывшем штаб-ротмистре, бывшем бароне Георгии Густавовиче фон Фохте, а ныне… ныне – что придется: иногда он носильщик или метельщик, иногда просто попрошайка, но всегда, когда заводилось несколько грошей, посетитель курительного заведения Го Чуан-сюна.
С тех пор как Фохт перекочевал с Юга России в бело-генеральский Китай, он еще ни разу не был сыт, ни разу не спал в чистой постели и не вылезал из обносков, достававшихся ему от бывших товарищей офицеров.
На пустой желудок Фохта вино оказало сильное действие, и он, с трудом поднимая отяжелевшую голову, обводил мутным взглядом зал, потом, вспоминая, что за столом необходимо беседовать, однообразно бормотал:
– Саша, Саша… вот ведь ты тыловая сволочь, а я тебя люблю… За что люблю – и сам не знаю, а вот люблю…
Интендантские подусники раздвигались в улыбке.
– Э, брось, барон! Давай лучше выпьем за… Ну, хоть за твои будущие успехи.
И трезвый полковник снова наклонил горлышко бутылки к стакану Фохта.
Фохт жалко усмехнулся.