Оказывается, где-то в глубине таилась эта детская жажда несбыточного и постоянная готовность к Встрече: к голубым протуберанцам, перекрывающим порядком надоевшую улицу, шагающим железным конструкциям на горизонте, гравиконцентратам, нарушению закона причинности – господи, да мало ли к чему я был готов! И как неумолимо вымывалась эта радость по мере того, как постепенно эта куча восторженных друзей, растерянных пацанов и возмущенных чиновников превращалась в жесткую организацию – микро-государство со своей армией, полицией, принудительным трудом, лагерями и прочими радостями цивилизации. Причем я сам принимал в этом самое активное участие, поскольку, просто нее мог противопоставлять сохранившиеся в памяти отрывки Вебера, Тойнби и Паретте, позволявшие туманно рассуждать о "тонких социальных структурах", конкретной необходимости как можно быстрее организовать охрану, жилье и еду для нескольких сотен детей. Искать нетрадиционные решения было некогда – или мы убедили себя, что некогда – но каждый шаг совершенно естественно следовал из предыдущего. Необходимость всеобщей трудовой повинности влекла за собой необходимость создания системы наказаний за ее нарушения – поскольку нарушения начались немедленно; Отказ от передачи власти в руки интернатской администрации – необходимость подавления "мятежа администрации", если можно назвать мятежом это курино-бестолковое кудахтанье и беспорядочное метание по лагерю геморроидальных ветеранов народного образования.
Вынужден констатировать – Валери оказался прав, предсказав эти проблемы ещё на том, первом Совете. Гнойник вызревал недолго, чуть больше суток, но, лопнув, забрызгал всех нас. Что до меня: стыдно признаться, но это были самые, пожалуй, приятные минуты за последнюю неделю – смешанное чувство полного освобождения и животного бешенства, с которыми я рвал из кобуры пистолет при виде тёмно-багрового, истекающего салом директора, с громким сопением выкручивающего автомат из рук насмерть перепуганного мальчишки. Ни Валерьяна, ни Голубева с Казаковым рядом не оказалось – и, если бы не Леночка, я действительно стал бы стрелять в эту перекошенную от страха рожу, которая в тот момент воплощала для меня всю гнусную чиновничью породу. Стрелять с наслаждением, в уже неподвижную тушу, пока не кончится обойма. И вряд ли меня потом стала бы мучить совесть – как не мучает сейчас, когда я снова вспоминаю эту сцену на в интернатском вестибюле. Но если такие чувства живут и во мне – а я, похоже, не зря считаю себя самым сдержанным, или, во всяком случае, самым умеренным из Совета – то что же говорить об остальных…
Умеренность? Надо быть честным хотя бы с сами собой – Хоть Лена и уверена, что и не дала мне тогда учинить кровопролитие (да и сам я только что расшаркался перед ней по этому поводу) – но ведь это никак не её заслуга. Слава богу, Голубев не знает – я, как классический очкастый, козлобородый интеллигент, забыл передёрнуть затвор ТТ, и щёлкал вхолостую спуском, пока она висела на моей руке и неразборчиво что-то вопила. Потом набежал Стась, отобрал у меня ствол, заехал в физиономию директору, и лично отконвоировал подавленного – во всех смыслах, ха-ха! – мятежника в подвал, где уже который день томились анархисты. А я так и остался стоять посреди холла – меня колотила злоба к самому себе, к своей несостоятельности и жалкости…
Кстати, я до сих пор сомневаюсь, что "мятеж администрации" был чем-то спланированным заранее – как бы не распинался Голубев о "заговоре против благополучия колонии". Это всё пафос и дешёвая пропаганда – на самом деле, у директора просто не выдержали нервы;
С того дня поселилось во мне тоскливое ожидание стрельбы. И особенно сильным стало оно, когда наши восторженные "мотористы" во главе с Танеевым наконец выкатили из ангара пофыркивающий броневичок с маленькой, открытой сверху гранёной башенкой. Панцерваген тут же окрестили "Псом"; кто-то побежал за краской, чтобы немедленно увековечить это гордое название на броне, а я стоял и смотрел на задранный пулемётный хобот, тщетно борясь с нахлынувшими дурными предчувствиями: "Вот оно! Броня! Пулемёты! В ангаре ждёт своего часа ещё один такой же броневик, а рядом с ним – пушечное трёхосное чудище, окрещённое "Защитником". Оно, правда, не на ходу, в консервационной смазке – но это, как я понимаю, дело ближайшей пары дней. "Наш бронепоезд должен стоять на запасном пути" – как изволил давеча выразиться Самодержец. И поставят ведь – долго ли, умеючи? Защитнички непрошенные… энтузиасты ордрунга… Неужели – и здесь?.."
После этого я несколько раз я заговаривал с Казаковым о необходимости как-то реорганизовать колонию, потому что этих условиях не могла долго сохраняться стихийно сложившаяся вооруженная олигархия Совета, но каждый раз появлялись новые и новые проблемы, которые надо было решать немедленно, и все шло своим чередом.
Что ещё? После ареста директора и его присных в здании интерната освободилось немало помещений. Крапивка и Маркелов немедленно предложили перенести туда заседания Совета, но Казаков оказался непреклонен – на очистившиеся площади вселили часть палаточников, а оставшиеся кабинеты отдали Вике под медицину (ох, не придётся им подолгу пустовать…). Для Совета же решено выделить один из коттеджей. Я прекрасно понимаю Александра – он не хотел, чтобы мы выглядели завоевателями, вселяющимися на место упрятанных в зиндан побеждённых конкурентов в борьбе за власть…"
"…создается впечатление, что развернутые художественные отступления в "Дневнике" представляют собой позднейшие вставки, т.к. они не только противоречат самой напряжённой обстановке тех дней, но и плохо соотносятся с основной частью "Дневника".
В. Штерн"
"18 марта. Голубев становится совершенно неуправляем. Если идею ордена еще как-то можно было понять, то звания и неизбежно следующие за ними погоны и прочие аксельбанты – это, по сути, начало раскола. Сегодня я поставил на Совете вопрос о роспуске Котов и замене их общим ополчением, но, разумеется, остался в меньшинстве. Голубев орал что-то о ненадёжности случайных людей, необходимости жёсткой дисциплины, а члены Совета, занятые мыслями о своих непосредственных обязанностях, кивали, не прислушиваясь.
19 марта. Отобрал, наконец, самых толковых из курсантов. Чему я их буду учить – не знаю. Слишком многое в нашей нормальной земной жизни оставалось за скобками. Сейчас предстоит выяснить, что же в такой изолированной группе определялось тем, что где-то за горизонтом всё-таки продолжала существовать нормальная жизнь, которая рано или поздно удосужится послать за робинзонами спасательный вертолет или катер и, значит, неизбежно должно отмереть в нашем случае, а что остаётся неизменной ценностью. Сюда бы хар-рошего философа, он бы тут всласть порассуждал о добре, красоте и справедливости. А я вот не умею. И объяснить Совету, что как только большинство населения поймёт, что безнадёжно отрезано не только от Земли, но и от всех земных, т.е. человеческих ценностей… Ладно. А учить их надо. Потому что мне уже ничего не выяснить – слишком много во мне от задумчивой сороконожки, разучившейся ходить.
23 марта. Выбил у Совета ГАЗик, три автомата и карабин для моих "стажеров", мотивируя эти требования начинающимися геодезическими работами и очевидной всем опасностью дальних поездок в сайву. Голубев орал опять – о децентрализации, о дублировании функций, но я его не слушал. Рано или поздно каждый ствол, неподконтрольный нашему микро-Гитлеру будет на вес золота. Учиться стрелять будут все "стажеры".
26 марта. Кажется, началось. Завтра Свет разбирает дело об изнасиловании. Гнусно. Но Олега выслать я не дам – он у меня из самых. В конце концов, законов он не нарушал – не было ещё законов. Правда, с директором и прочими сеятелями разумного-вечного мы о законах не задумывались… А, плевать… Главный оппонент – ну конечно же, Голубев. Как может кандидата в фюреры не довести до истерического визга нарушение субординации! Судя по всему, только это его и интересует – в его аргументации начисто отсутствуют категории морали, а ключевыми являются слова "сопляк" и "учительница". И вообще, что-то непохоже, чтобы Таня была настроена поднимать такой шум. И надо же было Анечке оказаться поблизости…"
VIII
"Внемлите Закону Джунглей, он стар, как
Небесная твердь.
Послушный Волк преуспеет, но ждёт
Нарушителя смерть.
Как лиана, что ствол обвивает,
В обе стороны верен Закон:
"Стая сильна лишь Волком, а Волк лишь Стаей
силен."
Реньярд Киплинг
Весь день работы шли спустя рукава, всем было не до этого; Колосов по совету Казакова урезал вечернюю пайку, но даже на это никто не обратил внимания. Толпа собиралась у коттеджа, где уже с неделю размещался Совет. Даже выползший из ангара гусеничный ДТ-74 никого не заинтересовал, что изрядно обидело наших механиков – те всю ночь мыкались, снимая с консервации это чудо советского Тракторпрома.
Осунувшиеся лица, ребята повзрослее небриты, грязные рабочие комбинезоны – почти никто не переодевался. Выделялись лабораторные халаты стажёров, оставивших свои обычные вечерние занятия, и защитные куртки Котов – свободная смена тоже была здесь, не отдыхала. Котов и стажёров оттесняли друг от друга.