Все дорожки парка были кривыми и извилистыми; на их поворотах были посажены причудливо подстриженные кусты высотою не более локтя, а за ними находились посыпанные крупным серым песком площадки, на которых в беспорядке были разбросаны большие и малые валуны. Парковые скамейки и декоративные мостики над крохотными прудами тоже имели неровные, не законченные формы: их линии изгибались и обрывались подобно линиям дорожек. Вся эта искусственная незавершенность придавала парку особую прелесть.
Садовниками в княжеском поместье работали два старика, которые проживали тут постоянно: один из них был одиноким, второй воспитывал мальчика и девочку. В обязанности стариков входило также сторожить парк (кроме них была еще воинская стража у ворот, которая следила и за княжеским дворцом), а жили старики в маленьком домике в гуще сада. Денег за работу они не получали, довольствуясь провизией и старыми вещами, которые им изредка привозили.
Вечерами, уложив детей спать, старики усаживались на веранде своего домика и неспешно пили чай, – эта традиция нарушалась ими только в холодные зимние вечера. Чаепитие проходило обстоятельно, с соблюдением всех необходимых правил. Прежде всего, следовало отвлечься от суетных мыслей и сосредоточить внимание исключительно на чайной церемонии. Старик Сэн и старик Сотоба знали, как этого добиться. Вначале Сотоба доставал свиток, покрытый иероглифами: там были записаны старинные стихотворения, позволяющие скорее достичь нужного состояния души. Любимым стихом Сотобы и Сэна был следующий:
Два сторожа в осеннем саду
Любуются яркой листвой
И ведут тихую беседу.
Лица их спокойны и радостны,
В волосах же у них седина.
Сотоба вслух читал это пятистрочие, медленно, по одной строке, чтобы живее представить и сильнее почувствовать то, о чем там говорилось. По окончании чтения старики долго смотрели на закат, – и на этом предварительная подготовка к чаепитию заканчивалась.
Заваривание чая требовало высочайшего мастерства; бывало, что люди всю жизнь учились ему, но так и не могли достичь совершенства в этом сложнейшем деле. Само собой разумеется, что весь процесс проходил у стариков размеренно, с соблюдением необходимого ритуала. При этом, вода и огонь, – необходимые элементы приготовления чая, – заслуживали пристального внимания.
Посуда для чая была самой простой работы, лишенная каких-либо украшений, ибо она не должна была отвлекать от того, для чего была предназначена. Чашки для готового напитка были маленькими, потому что только в малых количествах проявляется вкус: большое подавляет свою сущность, а малое – выявляет ее.
После первого же глотка чая на душе теплело, после второго разливалось блаженство, а после третьего – дух просветлялся и витал в эмпиреях, дабы вернуться оттуда просвещенным и укрепленным. В полном молчании выпив по две чашки, Сэн и Сотоба чувствовали, что можно заводить разговор.
* * *
– Идет зима, – задумчиво произнес Сотоба, отрешенно глядя на темные небеса.
– Еще не скоро, – меланхолически возразил Сэн.
– Я уже чувствую ее дыхание по утрам.
– По утрам чувствуется холодное дыхание зимы, – согласился Сэн.
– Все больше листьев опадает в парке. А сегодня почернели кончики лепестков у белых хризантем, – сказал Сотоба, и его глаза увлажнились.
– Сколько трогательного в увядании, – вздохнул Сэн.
– Оно прекрасно, как прекрасна затаенная печаль, сопровождающая нас в жизни.
В разговоре наступила долгая пауза.
– Золотая и багряная листва, отраженная в синеве озера, – что может быть красивее? – нарушил молчание Сэн.
– И за это мы любим осень, – сказал Сотоба и, оживившись, прочитал на память:
Осень. Свежесть прозрачного воздуха,
Пустота оголенных равнин
И пронзительный крик журавлей…Монотонный стук дождя
Сменится зыбкой тишиной,
И застылая земля покроется мягким снегом.
– Так, так, – кивнул Сэн и прибавил:
– "Но останется замерзающий чахлый тростник на морском берегу"… Разрушение и одиночество скроет время. Все станет невидимым в бесконечной дали пустоты.
– Да, это так, – сказал Сотоба.
В разговоре наступила долгая пауза.
– Когда мы молоды, множество нитей привязывают нас к жизни, – сказал Сэн. – Потом они рвутся одна за другой, пока не порвется последняя.
– У меня как раз осталась последняя, – отрешенно проговорил Сотоба.
– Страх перед смертью?
– Страх перед смертью? Но я давно понял, что смерть – не хуже жизни.
– Это так, – согласился Сэн.
– Страха у меня нет. Моя последняя нить – мой сад, и небо над моим садом, – сказал Сотоба.
В разговоре наступила долгая пауза.
– А у меня есть страх – страх за детей, которых я должен вырастить, – виновато сообщил Сэн.
– У каждого своя судьба.
– Я не рассказывал вам, уважаемый Сотоба, как попали ко мне Такэно и Йока? – с некоторой робостью спросил Сэн, которому очень хотелось рассказать об этом.
– Я с удовольствием выслушаю вас, уважаемый Сэн, – поклонился ему Сотоба.
– Благодарю вас, уважаемый Сотоба, – ответил ему поклоном Сэн.
– Итак, в то время я жил в небольшой рыбацкой деревне на берегу океана. Долго мне пришлось бы говорить о том, как я попал туда…
– Прошу вас не смущаться и поведать об этом. Время, потраченное на рассказ о судьбе человека, не пропадает даром.
– Вы великодушны, уважаемый Сотоба, – Сэн поклонился ему до земли. – С вашего милостивого позволения, я продолжаю… Как я попал в эту деревушку? Меня принес в нее поток жизни. С юношеских лет я мечтал стать поэтом, подобным Кокамонъину-но Бэтто или Инбумонъину-но Тайфу, или Минамото-но Цунэнобу, или, на крайний случай, Киехари-но Мотосукэ. Мои родители были в ужасе от этого. Они боялись, что я повредился умом, ибо целыми днями напролет я твердил стихи этих величайших пиитов, или пытался сочинять собственные. Мой отец, придворный каллиграф господина Осикоти, хотел, чтобы я также занялся каллиграфией, дающей большие доходы и солидное положение в обществе. Но обыденное существование служащего внушало мне такое неодолимое отвращение, что, в конце концов, не в силах переубедить отца, я ушел из дома. Вместе с монахами-скитальцами я обошел почти всю страну, бывал в священных храмах, хранящих мудрость древних, видел дивные красоты природы. О да, я видел две великие реки, впадающие в одно озеро, а на нем видел я лодки под парусом, плывущие к берегу, гусиные стаи, опустившиеся на песчаную отмель, вечерний дождь, заходящее солнце, осеннюю луну, снег на горных вершинах; слышал, как звонил колокол в храме, и бушевала буря в горах.
– Десять пейзажей озера: весенний расцвет; облака над двойной вершиной горы; цветы; рыбы; ивы над волнами; соловьи на ветках ив; вечерний свет над горной вершиной; луна на озерной глади; луна в трех протоках; снег на обвалившемся мосту, – произнес Сотоба, глядя куда-то вдаль.
– Вы тоже бывали в тех местах?
– Я помню все, как сейчас…
В разговоре наступила пауза.
– Видел я и чудесный остров в море над лазурными волнами. Он далеко отстоит от суши, но воздух там настолько прозрачный, что с берега моря видны неприступные скалы этого острова и расселины в горах, – сказал Сэн. – Многого я насмотрелся и многому научился. Но жизнь скитальца полна таких лишений, что я не смог долго выдержать ее. Придя в большой город, я вынужден был сделать то, чего мне меньше всего хотелось – поступить на службу. Правда, моя работа не была обременительной: два дня я работал, два – отдыхал, и в дни отдыха наслаждался поэзией и одиночеством. "Отшельник и в городе найдет уединение", – отмечено великим Канцзюем. На городской окраине я построил себе хижину из хвороста и соломы; моим единственным гостем был местный староста, удивительный человек. Его мысли были прочно привязаны к земному – дровам, сену, еде, одежде и, главное, деньгам, – а душа парила высоко. Он любил слушать, как я читал ему стихи; он в них ничего не понимал, но слушал меня с необыкновенной почтительностью.
– Вы прочтете мне свои стихотворения? – спросил Сотоба.
– Они слишком несовершенны для того, чтобы я осмелился предложить их вашему достойному вниманию, – ответил Сэн и виновато развел руками.
– Восемь лет я провел в большом городе, – продолжал он, – и эти годы я бы не назвал несчастливыми. Но всему приходит конец; в городе случился большой пожар, и моя хижина сгорела в числе сотен прочих домов. Мне трудно передать вам, какой это был удар для меня; построить ее заново у меня уже не было сил. Я вновь отправился странствовать, и с отчаяния не стал писать свое имя на шляпе, как то принято у скитальцев. "Если я умру в дороге, то пусть я умру в безызвестности", – сказал я себе… Что же еще мне поведать вам о своей жизни? Ночлег в поле под рваным одеялом, утренние холода и постоянный голод скоро состарили меня. "Утренний холод. Сушеная рыбешка – вот и весь мой завтрак", – какие прекрасные стихи!
В разговоре наступила пауза.
– Одиночество стало моей привычкой, но все же, но все же… "Когда я смотрю на луну или утренний снег, сердце сжимается от безмерной тоски по собеседнику. Я пью вино и завожу разговор сам с собой", – печально улыбнулся Сэн.
– "Старость уже на пороге. Чувствую, она будет похожа на этот холодный мелкий дождь", – проговорил Сотоба.