- Алло, мне управление порта! Управление порта, говорю!.. Раечка? Май гёрл, передай всем-всем, что вверенный мне буксир гордо стоит у причала! Что значит "ближе к делу"? Принимай: упорно сопротивляясь напору стихии и не сомневаясь в надежности родного моря, экипаж все еще держится на его поверхности и в канун Нового года шлет коллективу - братскому коллективу! - порта наилучшие пожелания и трудовых успехов. Раечка, ты не уснула? Тогда передай Красотуле пламенный черноморский привет и мое величайшее сожаление-огорчение из-за невозможности участвовать в карнавале!
Однако шторм пошел на убыль. День он еще куролесил на огромном пространстве от Новороссийска до Трапезунда, ночь прошла и так и сяк, а утром тридцать первого декабря ветер стал затихать. Для малыша буксира появилась возможность выскочить за мол. Море, правда, еще билось, порой исступленно и зло, но капитан уже прикидывал в уме и на карте расстояние, размышляя о силенках буксира. Ежели врубить их на всю железку, добавить на всю катушку, а после еще наддать сверх того, то можно, пожалуй, успеть к самому разгару веселья на "эспланаде", буде таковое состоится. Но если так... Значит, "хау ду ю ду", Красотуля? Твой Володька напялит костюм Арлекина, чтобы у Пьеро - упаси боже! - не испортилось настроение в новогоднюю ночь.
...Небо прояснело. Пронзительно-колкие зимние звезды чуть высветили гребень хребта. В черном стыке берега и моря оранжево подмигивал маячок. Капитан поправил на мне одеяло и вздохнул:
- Пора готовиться к маскараду... Тьфу, к швартовке!
Именно так: "поправил на мне одеяло", ибо лежал я в койке, лежал в бинтах и примочках, помятый штормом, когда он особенно ярился три дня назад. И вот капитану пришлось доверить буксир мальчишке-штурману - старпом, то есть я, вышел из строя. Причем крепко.
Володька переоделся в тесный клоунский наряд, поправил чулки у колен и покрутил головой: каков ферт - людям на смех!
Все, что происходило вне каюты, излагаю по рассказам очевидцев. Ветер ослаб, но изредка задувал несильными порывами. Море, раскочегаренное норд-остом, однако швыряло буксир, как мандариновую корку. Заметно потеплело. Ишь, сколько народа высыпало на "эспланаду", сколько зевак толчется у вазонов! И мангалы чадят под пальмами. Быть карнавалу! У балюстрады не протолкнуться. Люди таращатся на буксир, который, что блоха, прыгает на волнах, чем не развлечение для тех, на берегу?
Возле желтых пакгаузов, к которым из последних силенок полз буксир, два портовых матроса горланили песни и передавали друг другу обмякший бурдюк. Только они не смотрели на море, только они не слышали хриплого гудка.
Капитан не видел ни бака, ни боцмана, но сразу заметил через иллюминатор метнувшийся на причал бросательный конец. Молодец, боцманюга! Изловчился и выбил легостью изо рта портового абрека горлышко бурдюка. Лишь теперь швартовщики повернули головы и вскочили, сообразив, что праздник - праздником, а дело - делом, если принесло с моря какого-то психа. Они выволокли швартов на причал и потащили к ближайшей тумбе. Тащил, собственно, один. Второй, не в силах оставить бурдюк, плелся следом, подбадривая товарища советами и жестами.
Капитан поглядывал на берег, не ведая, что начинается его превращение в Арлекина.
Волна поддала в днище - буксир взбрыкнул и рванул швартов. Матрос вскинул голову - напря-ягся-я... Кажется, пена, невидимая, как у коня на Аничковом мосту, закапала с удил. То бишь с подбородка. Но разве же осилить пусть сильному, но пьяному мариману несгибаемую мощь физических законов и даже рывок маломальского судна? Нет и нет! Швартов сдернул его, как пушинку, и это до того удивило напарника, что горлышко бурдюка вывалилось изо рта. Он вроде отрезвел. Глотнул еще раз и так резво сиганул на помощь, что едва не угодил под форштевень буксира.
В любой миг судно могло раздавить людей. Времени на раздумье не оставалось, а мальчишка в рубке растерялся. И тогда на палубу выскочил... Арлекин.
"Неизгладимое зрелище!" - вспоминали позже зеваки. "Непотребное зрелище..." - сокрушался после мой капитан. Он признался, что его корежило оттого, что знает, КАК ВЫГЛЯДИТ со стороны.
А в ту минуту...
Боцман перевесился через фальшборт, приготовившись ухватить за волосы швартовщиков, как только они окажутся в пределах досягаемости. Вращая рукоять брашпильного стопора, капитан лягнул боцмана в зад - кончай ночевать! - крикнул растерявшемуся штурману:
- Лево руля! Самый полный задний!
Якорь скрежетнул в клюзе - затарахтела цепь. Нос клюнул влево, замер, но теперь заносило корму. Наконец буксир попятился от стенки. Капитан ослабил ленточный стопор и, потравливая цепь, с облегчением посматривал на ширившуюся полосу воды, из которой подоспевшие на пирс люди тащили мокрых абреков.
- Арлеки-и-ин! - раздался с берега восторженный голосок Красотули, не ведавшей, что этим возгласом навсегда закрепила прозвище своего возлюбленного.
С тех пор приклеилось: Арлекин да Арлекин. Даже песенку сочинили. В городе ее знали все, но песня - мелочь, на которую Володька не обращал внимания.
Весной он женился, а летом началась война...
Я ничего не слышал о своем капитане до тех пор, пока в одесском медсанбате не попал в руки Красотули. Заштопала мне простреленное плечо и поведала кое-что о муже. Стал капитан-лейтенантом, дважды тонул. Теперь в морской пехоте, но где? Давно никаких известий...
Мы все-таки встретились с ним. В обугленной Аполлоновке, на задымленной Корабельной стороне. Короткой была та встреча. Взвод моего бывшего капитана уходил в бригаду Потапова на Макензиевы высоты. Я успел рассказать о встрече с Красотулей, он - о гибели буксира и смерти боцмана, последнего из довоенной команды, не считая, естественно, нас двоих. "В тот день, Федор, и меня отметило в первый раз. Но, думаю, не зря поливаем землю парной кровушкой. - В глазах Володьки мерцали холодные льдинки. - И если чайки - действительно матросские души, то флотская доля велика есть на весах будущей победы..."
Со стороны Бартеньевки наползали копоть и дым, небо над Северной стороной напоминало голенище солдатского кирзача, осилившего сотни верст осеннего бездорожья. Тусклое солнце, похожее на медную заклепку, едва светило сквозь хмарь и мглу. Погано было на душе. Муторно было. Володька понял мое состояние.
- Не журысь, старпом, - ободрил он, - и помни: за нами не заржавеет.
Бухта прорастала грязно-зелеными столбами взрывов, у морзавода вскипала и лопалась земля, у собора за Южной бухтой беззвучно рушились закопченные стены белого некогда города.
Под каменной аркой древней стены показались два расхристанных грузовичка. Капитан-лейтенант поднялся и скомандовал посадку своей полосатой пехоте.
Следующая встреча на крымской земле была, если так можно сказать, односторонней. Я был ранен в голову, находился без сознания, но судьба в лице Володьки, оказавшегося рядом, спасла, когда не было, кажется, никакого шанса. Меня погрузили на подлодку, одну из последних, прорвавшихся в Севастополь.
3
...не зная горя, горя, горя,
в стране магно-лий пле-щет
море!..
Голос у певца меланхоличный и временами бесстрастный. Но есть в нем какая-то ностальгическая хрипотца - выжимает, стервец, слезу, на нее и работает. Арлекин тоже задумался и даже подмурлыкал: "И на ще-ках играла кровь..."
- Вспомнились карнавалы на "эспланаде"? - предположил я.
- Нет... Приятно, конечно, но не вспоминаю. - И, увидев мое недоверчивое лицо, уточнил: - Не хочу вспоминать. "Эспланада" и все, с этим связанное, неизбежно вызывают в памяти войну. Я, Федя, по горло сыт войною. Не жалуюсь. Мы были обязаны пройти через ЭТО, но порой мне кажется, что я всегда попадал в самые дерьмовые ситуации.
- Многие попадали... - осторожно вставил я.
- Ну-ну... С некоторых пор я и книг про войну не читаю, и фильмов не смотрю. Зачем, коли она сидит в печенках. Да что там в печенках! Что ни тронь - везде больно. Вот им, - кинул на обрыв, - было бы полезно ЭТО знать, чтобы никогда не испытать на собственной шкуре. Она у россиян хотя и дубленая, но вовсе не обязательно, чтобы ее снова испытывать войной.
Замолчал Арлекин, долго смотрел в небо и вдруг негромко запел:
Зэ сабмарин боутс уилл сайлентли хэйл ас.
Зэ полар хэлл дэпс из аур грэйв,
Зи оунли римайндер ов дэд ган сэйлорз, -
Э фэруэлл рэс он зе уэйв...
Мне далеко в английском до Владимира, но всё-таки язык я знаю достаточно хорошо и без труда понял, о чем песня. В ней говорилось, что подводные лодки молчаливо поприветствуют нас, глубина полярного ада - наша могила, а единственное напоминание о мертвых матросах - прощальный венок на волне. Что-то в этом роде.
Помолчав, он продолжил по-русски. Наверно, сам и перевел:
Мы ставим на жизнь, но не в покер, а в драке.
Коль банк не сорвем, то проглотим крючок.
Земля не сверкнет нам маячной слезою, -
Блеснет перископа смертельный зрачок...