3
Осенью 7076 года от сотворения мира (как в ту пору на Руси считали; это от Рождества Христова лето 1568) возвращалась из дальнего заморского плавания одна из лучших лодей Онисима Крекшина - трехмачтовый "Св. Савватей".
Мореходы сгрудились двумя кучками: на носу, на крыше поварни, и на корме. Первые - чтобы по команде кормчего Михея большой парус перекидывать быстро - фарватер здесь узок и времени на маневр дает мало, зазевался на полминуты - вынесет враз на мелководье! Последние - чтобы рулем и бизанью править, и тоже быстренько. Парус, промокший по нижней шкаторине от брызг, тяжел, надобно всем впрягаться, кто ни есть на борту: кок не кок, до одного всем.
Кормчий усиленно вглядывался во мрак. Ночь, на счастье, была пасмурная, а луна, смутно желтеющая сквозь облако, - в малой четверти. Авось, шведы и не заметят? Мудрый старик-кормчий не ведал, признают ли люди нового свейского короля Ивана Третьего Васи тарханную грамоту короля Густава или не признают? А рисковать ценным грузом он не хотел. Идя впусте, не побоялся бы и шведов. Но с таким грузом…
Тут и вина ренские в бочках, и сукна тонкие фландрские и аглицкие цветные, и посуда луженая немецкая, и кубки цветного стекла венецейские… Новый-то король ихний не по закону престол унаследовал, а оружьем его взял, - о том кормчий слыхал от верных людей в немецкой земле. Так что, не ровен час, могут и не признать грамоту. А могут издали, не слушая слов, влепить в борт из пушки… Лучше не связываться.
Тут кормчий оторвался от своих мыслей. Пора уж было показаться костерку по правому борту, на Курголовском мысу. А вместо того показалось великое зарево, и сильно уж справа. И великоват огонь, и глубоко в бухте, как бы не на мысу, а на берегу разведен… Уж не снесло ли лодью? Вроде все течения здесь за десяток навигаций изучил, а вот поди ж ты… Если что иное, а не снос - то что же?
А это что за звук? Как бы весла плещут - но как бы и не они. Черед звуков как раз гребной, а сами звуки глуховаты…
4
К левому борту, с мористой, чухонской стороны, подвалил малый челночок. Гребец привстал и швырнул на крутой борт лодьи шнурок-легость с гирькой на конце. Гирька зацепилась за фальшборт, ее подняли и вытянули за шнурок канатец-фалинь с навязанными через локоть узлами. По фалиню гребец взобрался на борт, перехватываясь от узла к узлу.
- Федька, это ты, что ли? - спросил, не веря себе, кормчий. Вовсе не этого мальца ожидал он, а его дядю-лоцмана.
- Я, дядя Михей, - странным дребезжащим голосом ответил паренек.
- А дядя твой, Симеон Гаврилыч, где?
- Не будет его боле! - маловразумительно ответил малец и неожиданно торопливо молвил: - Крестный, дай пищаль.
- Да ты что? Белены объелся, малой?
- Да давай же поскорее! - сказал паренек таким страшным голосом, что кормчий только качнул сивой головой и приказал принести зуйку, что он просит. Принесли. Федька снарядил оружие и… И выпалил через борт - прямо в середину днища того самого челнока, на котором приплыл. Потом малец скинул за борт легость с гирькой, которую сам же только что сюда и закинул, и перекрестился:
- Ну, вот и все. Умре раб божий Феодор. Утоп я, крестный. Пошел сети дорогие, норвецкие, снимать, чтобы буря не разметала, - да и утоп. И сети потерял, и челн, и себя. Царствие мне небесное!
- Окстись, парень! Что ты несешь-то?
- Не понял еще? Мертвый я, крестный. Мертвый. И я, и ты тоже, и Марфа Васильевна твоя, и детки все, и внучек…
- Ребята, вяжите его! Обезумел парень!
- Погоди с этим, крестный. Я ж никуда не сбегу. И в огни те вглядись лучше. Разве ж то костер?
- Да я уж гляжу, что не костер. Но тогда что же? Может быть, пожар лесной?
- Нет. То село наше догорает.
- Ахти! Неужели пожар?
- Если б так. То поджог, а не пожар.
- Все село в поджоге? Это кто же такой злодей?
- Злодей кто, спрашиваешь? А царь наш. Иван Васильевич, прозвищем Грозный.
- Но-но, парень! - испуганно вскрикнул кормчий. - Ты, я вижу, вконец заворовался!
- Ну, коли и не сам царь, то верные псы его.
- Что ж никто и не тушит? Спасать село надобно!
- Уже не к чему.
- Как то есть так?
- А так, что ни одной живой души там нет. Три дня, как никого, кроме меня не осталось. Ты бы, крестный, приказал паруса покуда свернуть. Я по порядку все обскажу, тогда и порешите, как быть. Может статься, что и приставать не захотите…
- Как то есть "не приставать"? Мы же с товаром…
- Товар теперь ваш.
- Ох, парень, не нравиться мне то, что ты говоришь.
- А мне, думаешь, нравиться?
Кормчий оглядел Федьку-зуйка внимательнее и охнул. Весь в мусоре, в волосах сено, да это бы еще пустяки. Но морда побитая, в синяках, на голове рассечина до крови. А виски у парня седые! Это при том, что ему четырнадцать едва минуло, и в роду у него седели поздно, уже облысевши…
- Ребята, паруса долой и якорь за борт!
Глубины в губе были - не более пяти сажен, грунт на дне всюду - глина с валунами, так что становиться на якорь можно было в любом месте, дно держало надежно.
5
- Неделю назад прискакали в Нарву опричники. Многих казнили, еще больше замучили, запытали. Домов множество пожгли и почти все разграбили, кроме бедных самых. И даже самого государевого окольничего, воеводу Нарвского, как ворога связали и в полон увели. Напали и победили.
- Да неужто ж и Лыкова-воеводу? Михаилу Михайловича? Он же самим царем поставлен.
- И его. Меня-то намедни батюшка в город послал - денег дал и наказал купить на торжище октан навигацкий: лодья Ивана Лопарева в досмотр попала к данцигским мореходам. А те товар в море повыкидывали, а навигацкий прибор весь поотбирали. Вот поэтому я и цел остался.
В городе зашел в корчму "У Рихарда" пообедать - а то на монастырском подворье, в странноприимном дому, где я остановился (пришлось заночевать, потому что октан не хлеб, его на торгу не каждый день увидишь, и делается это не в одночасье), был день строгого поста, одной капустой вареной кормили. Сижу, ем, вдруг слышу - пьяная речь за соседним столом и вроде как батюшку нашего, Онисима Никифоровича, через слово на второе поминают. Ну, я шапку на лоб надвинул, словно чудин, и сижу, щи хлебаю - да так, чтобы ложка о миску не скребла, слушать не мешала - и ушки на макушку! И такое услышал, такое!
Приказчик гостя Петры Лодыгина дружку своему рассказывал, что хозяин его от опричного нашествия бо-ольшую прибыль чает иметь. Дескать, сговорился он с двумя другими торговыми людьми и на кормильца нашего "слово и дело" объявил. Будто бы боярский сын Онисим Никифоров Крекшин в литовскую измену переметнулся со всеми своими людишками. И будто он, под видом заморского торга, от князя Володимера Андреевича Старицкого, который ноне в главных изменниках и злодеях состоит, записки разные через кормчих, доверенных своих, пересылает из Руси и в вольный город Данциг, и в Мемель, а оттуда - изменнику и вору князю Андрею Михайловичу Курбскому! И так же - от князя Курбского в Россию.
- Вот же злодей!
- И то еще не все. Сговорился он также показать, будто товары за рубеж и из-за рубежа мы ввозим негодящие, и вся наша торговля - только для отводу глаз. А все доходы наши и Онисима Никифоровича - и не от торговли вовсе, а от воровства нашего: якобы плата за соглядайство, плаченная врагами царя российского! Так и это еще не все! Еще один донос на епископский двор отправили: будто батюшка-кормилец наш - еретик и молится не на святых угодников образа, а на поганые парусины, из немецких земель вывезенные.
- Ахти! И что же?
- А то, что не стал я дослушивать долее, побег на монастырское подворье, отвязал лошаденку свою и поскакал в село наше во весь дух. Мало, что коня не загнал! Известил старосту и боярина нашего. Сразу начали собираться. Известно же, что от опричного суда ни правому, ни виноватому нет другого спасенья, кроме утека. Порешили утечь в свеям в Выборг-град. Да немного времени не хватило: нагрянули эти…
Главный у них - сам ростом с колокольню, кафтан весь златом расшит, яко пасхальная риза у попа, - а по колено, стало быть, с чужого плеча достался. Наверное, с убитого содрал или с замученного. У седел у каждого - метла, а с другой стороны - голова собачья отрубленная.
- Тьфу ты, Господи! А эта пакость зачем же?
- Крамолу, значит, выметать, как метлой, и врагов государевых загрызать, яко псы, будут. И шли они с облавой. Кто из наших к ижорцам в их деревеньку спасаться побег - первыми на опричников и наткнулись. Их - в кнуты, девок всех снасильничали. А сборы наши недоконченные нам в доказ вины поставили: мол, точно изменники! Боярина нашего сразу под стражу, а людишек - на дыбу по очереди, чтобы доносы подтвердили. Ну, послабже кто, не выдержали…
- И что ж сказывали?
- А много ли с дыбы скажешь? - огрызнулся зуек. - Кивнет на вопрос или там крякнет: "Да!" - и все. Да им и не надобно было много. Это так только, для потехи. Одни с бабами и девками забавлялись, другие - с клещами да дыбой. Смотря по тому, чья к чему душа лежит. А больше всего средь них охотников чужие сундуки потрошить да свои тороки нашим добром набивать оказалось…
- А что, много ли наших-то до смерти поубивали?
- А всех до одного.
Сгрудившиеся вокруг кормчего и зуйка поморы замерли. Пошевельнуться боялись. А зуек деревянным голосом, точно не о родных, близких и соседях сказывал - как неживая кукла, "автомат" по-заграничному, продолжил:
- Как допросы кончили да с женщинами натешились, всех в срубах заперли и подпалили. Так и сгорели все. Боярина нашего на воротах вздернули, а рядом - жену его, Олену Ильинишну на ее же косе. А наших всех пожгли.
- Неужто ж и деток?