– Отлично сказано, – одобрил Шико. – Все правильно.
Молитвенно сложенные ладони короля тряслись и хлопали одна о другую. Шико вплотную подошел к его ложу.
– Ну что, – прошептал Генрих, – ну что, теперь ты веришь, несчастный?
– Постойте, – сказал Шико.
– Что ты затеваешь?
– Тише! Вылезай из постели, только тихо-тихо, а меня пусти на свое место.
– Зачем это?
– Затем, чтобы гнев господень обрушился сначала на меня.
– Ты думаешь, тогда он пощадит меня?
– Ручаться не могу, но попробуем.
И с ласковой настойчивостью Шико вытолкнул короля из постели, а сам улегся на его место.
– Теперь, Генрих, – сказал он, – садись в мое кресло и не мешай мне.
Генрих повиновался, он начинал понимать.
– Ты не отвечаешь, – снова раздался голос, – это подтверждает твою закоснелость в грехах.
– О! Помилуй, помилуй меня, господи! – взмолился Шико, гнусавя, как король.
Затем, склонившись в сторону Генриха, прошептал:
– Забавно, черт побери! Понимаешь, сын мой, господь бог не узнал Шико.
– Ну и что? – удивился Генрих. – Что ты хочешь этим сказать?
– Погоди, погоди, ты еще не то услышишь.
– Нечестивец! – загремел голос.
– Да, господи, да, – зачастил Шико, – да, я закоренелый грешник, заядлый греховодник.
– Тогда признайся в своих преступлениях и покайся.
– Признаюсь, – сказал Шико, – что веду себя как настоящий предатель по отношению к моему кузену Конде, чью жену я обольстил, и я раскаиваюсь.
– Что, что ты там мелешь? – зашептал король. – Замолчи, пожалуйста! Эта история давно уже никого не интересует.
– Ах, верно, – сказал Шико, – пойдем дальше.
– Говори, – приказал голос.
– Признаюсь, – продолжал мнимый Генрих, – что нагло обокрал поляков: они выбрали меня королем, а я в одну прекрасную ночь удрал, прихватив с собой все коронные драгоценности, и я раскаиваюсь.
– Ты, бездельник, – прошипел Генрих, – что ты там вспоминаешь? Все это забыто.
– Мне обязательно нужно и дальше его обманывать, – возразил Шико. – Положитесь на меня.
– Признаюсь, – загнусавил шут, – что похитил французский престол у своего брата, герцога Алансонского, которому он принадлежал по праву, после того как я, по всей форме отказавшись от французской короны, согласился занять польский трон, и я раскаиваюсь.
– Подонок, – сказал король.
– Речь идет не только об этом, – заметил голос.
– Признаюсь, что вступил в сговор с моей доброй матушкой Екатериной Медичи с целью изгнать из Франции моего шурина, короля Наваррского, предварительно поубивав всех его друзей, и мою сестру, королеву Маргариту, предварительно поубивав всех ее возлюбленных, в чем я искренне раскаиваюсь.
– Ах ты, разбойник, – гневно процедил король сквозь плотно сжатые зубы.
– Государь, не будем оскорблять всевышнего, пытаясь скрыть от него то, что ему и без нас доподлинно известно.
– Речь идет не о политике, – сказал голос.
– Ах, вот мы и пришли, – слезливым тоном отозвался Шико. – Значит, речь идет о моих нравах, не так ли?
– Продолжай, – прогремел голос.
– Чистая правда, господи, – каялся Шико от имени короля, – я слишком изнежен, ленив, слабоволен, глуп и лицемерен.
– Это верно, – глухо подтвердил голос.
– Я плохо обращаюсь с женщинами, прежде всего с моей женой, такой достойной особой.
– Подобает возлюбить свою жену, как себя самого, и предпочитать ее всему на свете, – наставительно изрек голос.
– Ах, – с отчаянием вскричал Шико, – тогда я порядком нагрешил.
– И ты вынуждаешь к греху других, подавая им пример.
– Это правда, чистая правда.
– Ты чуть было не погубил бедного Сен-Люка.
– Ба! – возразил Шико. – А ты уверен, господи, что я еще не погубил его окончательно?
– Нет, он еще не погиб, но может погибнуть, а вместе с ним и ты, если завтра же утром, и никак не позже, ты не отошлешь его домой, к семье.
– Ага, – прошептал Шико королю, – сдается мне, что голос дружит с домом де Коссе.
– И если ты не сделаешь Сен-Люка герцогом, а его жену герцогиней в возмещение за те дни, которые ей пришлось прожить соломенной вдовой…
– А если я не послушаюсь? – сказал Шико, придав своему голосу явственную нотку несогласия.
– Если ты не послушаешься, – со страшной силой загремел голос, – то ты будешь всю вечность кипеть в большом котле, в котором уже варятся в ожидании тебя Сарданапал, Навуходоносор и маршал де Рец.
Генрих III застонал. При этой угрозе его снова обуял дикий страх.
– Чума на мою голову! – выругался Шико. – Заметь, Генрих, как небеса интересуются господином де Сен-Люком. Черт меня побери, можно подумать, что добрый боженька сидит у него в кармане.
Но Генрих либо не слышал шуток Шико, либо, если он их слышал, они его не успокаивали.
– Я погиб, – растерянно твердил он, – я погиб, этот глас свыше меня убьет.
– Глас свыше! – передразнил его Шико. – Ах, на сей раз ты обманываешься. Голос сбоку, не более.
– Как это – голос сбоку? – удивился Генрих.
– Ну да, разве ты не слышишь, сын мой? Голос выходит из этой стены. Генрих, господь бог живет в Лувре. Вероятно, он, как император Карл Пятый, решил завернуть во Францию по дороге в ад.
– Безбожник! Богохульник!
– Но это большая честь для тебя, Генрих. И я приношу тебе поздравления по сему случаю. Но, должен тебе сказать, ты весьма прохладно относишься к этой чести. Подумать только! Сам господь бог, собственной персоной, находится в Лувре и отделен от тебя всего лишь одной стенкой, а ты не хочешь нанести ему визит. Что случилось, Валуа? Я тебя узнать не могу, ты стал просто невежлив.
В эту минуту какая-то хворостинка, затерявшаяся в углу камина, с треском вспыхнула и осветила лицо Шико.
Выражение этого лица было таким веселым, даже насмешливым, что король удивился.
– Как, – сказал он, – у тебя хватает наглости смеяться? Ты дерзаешь…
– Ну да, я дерзаю, – ответил Шико, – и сейчас ты и сам дерзнешь, или пусть чума меня заберет. Подумай хорошенько, сын мой, и сделай так, как я тебе говорю.
– Ты хочешь, чтобы я пошел посмотреть…
– Не приютился ли господь бог в соседней комнате.
– Ну а если голос опять заговорит?
– А разве я не здесь и не смогу ответить? Даже очень хорошо, если я по-прежнему буду говорить от твоего имени и голос, который принимает меня за тебя, поверит, что ты остаешься в спальне, ибо он рыцарски доверчив, этот глас божий, и совсем не знает свой мир. Подумать только, я уже целых четверть часа реву здесь, как осел, а он меня все еще не распознал. Это унизительно для разумного существа.
Генрих нахмурился. Слова шута поколебали его несокрушимую веру.
– Я думаю, ты прав, Шико, – произнес он, – и мне очень хочется…
– Ну, пошел, – напутствовал его Шико, подталкивая к двери.
Генрих осторожно открыл дверь в переднюю, соединявшую опочивальню с соседней комнатой, которая, как мы это уже говорили, раньше была комнатой кормилицы Карла IX, а теперь служила спальней Сен-Люку. Король не успел сделать еще и четырех шагов, а голос уже с удвоенным жаром возобновил свои упреки. Шико отвечал на них в самом жалостливом тоне.
– Да, – гремел голос, – ты непостоянен, как женщина, изнежен, как сибарит, развращен, как язычник.
– Увы! – хныкал Шико. – Увы! Увы! Разве я виноват, великий господь, что ты сотворил мою кожу такой нежной, руки такими белыми, нос таким чувствительным, дух таким переменчивым? Но отныне с этим покончено, господи, начиная с нынешнего дня я буду носить рубашки только из грубого холста, я погребу себя в навозной яме, как Иов, я буду есть коровий помет, как Иезекииль.
Тем временем Генрих, продолжая идти по передней, с удивлением заметил, что, по мере того как голос Шико становится все глуше, голос его собеседника звучит все громче и что голос этот, по-видимому, действительно исходит из комнаты Сен-Люка.
Генрих уже собирался постучать в дверь, но тут увидел луч света, пробивающийся в широкую замочную скважину.
Он нагнулся и заглянул в эту скважину.
Его бледное лицо внезапно побагровело от гнева, он выпрямился и начал протирать глаза, словно не мог им поверить и хотел получше рассмотреть то, что увидел.
– Клянусь смертью Христовой! – пробормотал он. – Мыслимое ли дело, чтобы надо мной посмели так надсмеяться?
Вот что король увидел через замочную скважину.