Почувствовав усталость, я повернул обратно и медленно направился к бухте. Передо мной открылся широкий вид на море. Внезапно я заметил, что наши матросы уже погрузились в баркас и изо всех сил гребут к кораблю. Я уже хотел окликнуть их, как вдруг заметил, что за ними гонится человек исполинского роста. Вода едва доходила ему до колен; он делал огромные шаги. Но баркас успел почти на пол-лиги опередить его. К тому же море изобиловало острыми скалами, и чудовище не могло догнать лодку. Все это мне рассказали потом. Сам я не имел мужества дождаться исхода погони. Со всех ног бросился я бежать по той самой дороге, по которой только что возвращался к бухте. Запыхавшись, я взобрался на крутой холм, откуда мог осмотреть окрестность. Земля кругом была хорошо возделана, но меня поразила высота травы: она достигала двадцати футов.
Я вышел на большую дорогу - так, по крайней мере, мне казалось, хотя для туземцев это была только тропинка, пересекавшая ячменное поле. В течение некоторого времени я почти ничего не мог видеть по сторонам, потому что приближалось время жатвы и ячмень был высотой футов сорок. Только через час я достиг конца этого поля, обнесенного изгородью не менее чем в сто двадцать футов вышины. Деревья были так велики, что я не мог определить их высоту. Чтобы попасть с этого поля на соседнее, нужно было подняться на четыре ступени да еще перешагнуть через огромный камень. Мне не по силам было взобраться на эту лестницу. Каждая ступень имела шесть футов высоты, а верхний камень - больше двадцати.
Я принялся искать какую-нибудь щель в изгороди, как вдруг увидел, что с соседнего поля к лестнице подходит такой же исполин, как тот, который гнался за нашим баркасом. Ростом он был с колокольню, а каждый его шаг, насколько я мог прикинуть, равнялся десяти ярдам. Охваченный ужасом и изумлением, я кинулся в сторону и спрятался в ячмене. Притаившись, я наблюдал, как великан взобрался по ступенькам на верхний камень, оглянулся кругом и стал звать кого-то голосом, звучавшим во много раз громче, чем наш голос в рупор. Он раздавался с такой высоты, что сначала я принял его за раскаты грома. На зов тотчас появились семь таких же чудовищ с серпами величиной в шесть наших кос в руках. Эти люди были одеты беднее первого; по-видимому, они были его слугами или работниками. Хозяин что-то сказал им, и они отправились жать на то поле, где я спрятался.
Я старался убраться подальше от них, но мог передвигаться только с большим трудом: ячмень был так густ, что местами я едва мог протиснуться между стеблями. Тем не менее я кое-как добрался до той части поля, где ячмень был повален дождем и ветром. Здесь я вынужден был остановиться: стебли так переплелись между собой, что не было никакой возможности пробраться между ними, а усики поваленных колосьев были так крепки и остры, что прокалывали мне платье и вонзались в тело.
Разбитый усталостью, в глубоком отчаянии, я лег в борозду и от всего сердца желал смерти. Я оплакивал овдовевшую жену и детей-сирот. Я горько сетовал на свое безрассудство, толкнувшее меня на второе путешествие, вопреки советам родных и друзей.
Тоска охватила мое сердце. Я невольно вспомнил Лилипутию. Жители этой страны смотрели на меня, как на величайшее чудо в свете. Там я мог буксировать одной рукой весь императорский флот, мог бы совершить множество других подвигов. Мои деяния были бы увековечены в летописях той империи. И тут же я представил себе все унижение, которое ждет меня у этого народа. Ведь здесь я буду казаться таким же жалким и ничтожным существом, каким казался бы среди нас любой лилипут. И я не сомневался, что это еще не самое ужасное из несчастий, какие ждут меня здесь. Наблюдение подтверждает, что человеческая жестокость и грубость увеличиваются в соответствии с ростом. Чего же я мог ожидать от этих исполинских варваров? Первый же, кто поймает меня, наверно, тут же сожрет. Философы несомненно правы, утверждая, что понятия великого и малого - понятия относительные. Быть может, судьбе угодно будет устроить так, что и лилипуты встретят людей, таких маленьких сравнительно с ними, как они были малы по сравнению со мной. И кто знает - быть может, в какой-нибудь отдаленной части света существует порода смертных, превосходящих своим ростом даже этих гигантов.
Между тем, пока я предавался этим размышлениям, жнецы постепенно приближались ко мне. Вдруг один из них подошел на десять ярдов к борозде, в которой я лежал. Стоило ему сделать еще шаг или взмахнуть серпом, и он мог растоптать меня или разрезать пополам. Охваченный ужасом, я завопил что было силы. Великан остановился, нагнулся, долго вглядывался в землю у себя под ногами, наконец заметил меня.
С минуту он разглядывал меня с тем нерешительным выражением на лице, какое бывает у нас, когда мы хотим схватить незнакомого зверька и боимся, как бы он не оцарапал и не укусил нас. Наконец великан отважился взять меня сзади за талию большим и указательным пальцами. Он поднес меня поближе к глазам, чтобы получше рассмотреть. Опасаясь, чтобы я не выскользнул у него из пальцев, он страшно стиснул мне ребра. К счастью, я сразу же угадал его намерения и был настолько сообразительным, что не оказал ему никакого сопротивления, когда он держал меня в воздухе на высоте шестидесяти футов от земли. Все, что я позволил себе, это поднять глаза к солнцу, умоляюще сложить руки и произнести несколько слов смиренным и печальным тоном.
Я все время боялся, что великан швырнет меня на землю, как мы бросаем противное маленькое животное, собираясь раздавить его ногой. Но - хвала моей счастливой звезде! - мой голос и жесты, по-видимому, понравились великану. Он внимательно разглядывал меня, изумляясь моей членораздельной речи, смысл которой ему был непонятен. Но его пальцы причиняли мне такую нестерпимую боль, что я не мог удержаться от стонов и слез. Различными жестами я старался дать ему понять, что он слишком стиснул мне ребра. По-видимому, он понял, так как, подняв полу камзола, осторожно положил меня туда и бегом пустился к своему хозяину - тому самому фермеру, которого я увидел первым на поле.
Фермер, подробно расспросив своего работника, где он нашел меня, взял соломинку толщиною с трость и стал поднимать ею полы моего кафтана: очевидно, он думал, что это - нечто вроде шкурки, которой одарила меня природа. Затем он дунул на мои волосы, чтобы лучше рассмотреть лицо. Созвав своих батраков, он спросил их (как я потом узнал), не случалось ли им находить на полях других зверьков, похожих на меня. Затем он осторожно опустил меня на землю и поставил на четвереньки. Я тотчас поднялся на ноги и стал расхаживать взад и вперед, желая показать этим людям, что у меня нет ни малейшего намерения бежать.
Они сели в кружок, чтобы лучше наблюдать за моими движениями. Я снял шляпу и сделал глубокий поклон фермеру. Затем, став на колени, я поднял к небу глаза и руки и как можно громче произнес несколько слов. Я вынул из кармана кошелек с золотом и с видом полной покорности вручил его хозяину. Тот положил кошелек на ладонь и поднес его к глазам. Затем он вынул булавку и несколько раз потыкал кошелек. Но это ни к чему не привело: он так и не понял, что это такое. Тогда я сделал знак, чтобы он положил руку на землю, взял кошелек, открыл его и высыпал к нему на ладонь все золото. Там было шесть испанских золотых, по четыре пистоля каждый, и двадцать или тридцать монет помельче. Послюнив кончик мизинца, он поднял им сперва одну большую монету, потом другую, но так и не догадался, что это за вещицы. Он знаком приказал мне положить монеты обратно в кошелек и спрятать кошелек в карман. После нескольких безуспешных попыток убедить его принять от меня кошелек в подарок я повиновался его приказу.
Мало-помалу фермер убедился, что имеет дело с разумным существом. Он часто заговаривал со мной, но шум его голоса отдавался у меня в ушах подобно шуму водяной мельницы, хотя слова произносились им достаточно внятно. Я как можно громче отвечал ему на разных языках, и он часто приближал свое ухо на два ярда ко мне, но все было напрасно: мы совершенно не понимали друг друга. Наконец фермер приказал рабочим приняться за работу, а сам присел, положил на землю левую руку ладонью вверх, покрыл ее сложенным вдвое носовым платком и сделал мне знак взобраться на платок. Это было нетрудно, так как рука была толщиной не более фута. Я счел благоразумным повиноваться и, чтобы не упасть, лег на платок. Для большей безопасности фермер закутал меня в него, как в одеяло, и в таком виде понес домой. Придя туда, он позвал жену и показал меня ей. Та завизжала и попятилась, точь-в-точь как английские дамы при виде жабы или паука. Но мое примерное поведение и полное повиновение всем знакам мужа очень скоро ее успокоили, и она стала обходиться со мной очень ласково.
Был полдень; слуга подал скромный обед: он состоял только из большого куска говядины на блюде около двадцати четырех футов в диаметре. За стол сели фермер, его жена, трое детей и старуха бабушка. Фермер посадил меня около себя на стол, возвышавшийся на тридцать футов от пола. Боясь свалиться с такой высоты, я отодвинулся подальше от края. Фермерша отрезала ломтик говядины, накрошила хлеб в тарелку и поставила ее передо мной. Сделав ей глубокий поклон, я вынул свою вилку и нож и начал есть, что доставило им чрезвычайное удовольствие. Хозяйка велела служанке подать ликерную рюмочку вместимостью около двух галлонов и налила в нее какого-то питья. Я с трудом взял рюмку обеими руками и самым почтительным образом выпил за здоровье хозяйки. Это до такой степени рассмешило присутствующих, что своим хохотом они едва не оглушили меня. Напиток напоминал слабый сидр и был довольно приятен на вкус.