На вопрос следователя – кто поддерживал его материально в четыре года ссылки, меж двух арестов, поэт называет ленинградцев Тынянова, Чуковского, Зощенко, Стенича, москвичей братьев Катаевых, Шкловского, Кирсанова.
В таком именно порядке.
И одна протокольная запись эта, по мне, перевешивает всю катаевскую "лояльность", весь "конформизм", которые никак и ни на что не могли повлиять, а вот это – могло. Например, на появление гениальных "Воронежских тетрадей".
…В следующий раз стихи вернулись к нему во время войны – отличным "среднеазиатским" циклом, "Каждый день, вырываясь из леса…", "Соловьями".
И отозвались – эхом – в прозе.
О первом послевоенном – одесском – рассказе Катаева "Отче наш" Липкин писал: "Он как молитва: в нем нет ни одного лишнего слова. Он как стихи: в нем есть музыка и мера"…
Катаев, изощренно-внимательный к форме всего, что пишет, в разгар кампании по "борьбе с формализмом", оправдывается, демонстрирует готовность "перековаться".
"..Я хочу, чтобы слово с максимальной точностью (эпитет, пожалуй, слишком демонстративен, "официален". – В. П. ) соответствовало мысли, которая в нем заложена. Я хочу изгнать из романа метафору, этот капустный кочан, эту словесную луковину, в которой "триста одежек, и все без застежек", и в которой вместо сердцевины – пустота"…
И, выругав метафору по полной программе (и, кстати говоря, вполне "метафорически"), словно бы спохватывается: "А может быть, я заблуждаюсь, и метафоричность – это единственное, что есть ценного в литературе?"
Он, работающий с метафорой виртуозно и с видимым наслаждением, не устает удивляться ее способности разворачиваться до полновесного абзаца на треть, а то и на половину страницы и туго-натуго сворачиваться – до нескольких коротких строк, как в одном из последних стихотворений:
Бессмертию вождя не верь.
Есть только бронзовая дверь,
Во тьму открытая немного,
И два гвардейца у порога.
И дата – 1952. Ассоциация слишком рискованна. Не спасает и заглавие: "Могила Тамерлана". Помещая четверостишие в последний, девятый том собрания сочинений, Катаев добавляет подзаголовок: "Картина Верещагина" и сдвигает дату на десять лет, 1942, отсылая тем самым стихи к "среднеазиатскому" циклу. Разумеется, зная, что у Верещагина – "Двери Тимура (Тамерлана)", и что лучников в живописных халатах по обе стороны дверного проема назвать "гвардейцами" – условность, так скажем, чересчур поэтическая. Позже, в рукописи, он восстановит дату и выправит, усилит первый стих: "Бессмертью гения не верь"…
Больше стихов не было. Был журнал "Юность", созданный редактором Катаевым в пятьдесят пятом. Журнал, которому крайне сложно было конкурировать с другими, постарше, потому что козырять маститыми не мог, да и не больно-то хотел, печатал только молодых, новых, многие из коих давно уже общеизвестны. Единственный толстый журнал, где проза и поэзия были наравне, где поэзия порой даже теснила прозу, выходила на авансцену. И в том – заслуга Катаева, передавшего журналу – и всем тогдашним сотрудникам редакции – свое к сему отношение. За шесть лет он создал "Юности" литературную репутацию. Сохранившуюся надолго – после Катаева. Уже в семидесятых мне довелось случайно узнать, что Главное политуправление армии по-прежнему "не рекомендует" армейским библиотекам подписываться на "Новый мир" и "Юность".
Он ушел из журнала сам. На пике успеха. Другие-то "главные" уходили разве что ногами вперед или в склероз, если, конечно, их не снимали "сверху".
Ушел – сочинять, уже новая проза стучала в висках, не давала покоя.
Едва ли осознанно, скорей – виражи бессознательного, но катаевский мовизм начался повестью… о Ленине. "Маленькая железная дверь в стене" написана уже в том самом ключе, в каком – за нею вслед – "Святой колодец", книга раздумий художника о смерти – и о том, что остатки живой воды хранятся на дне колодца-памяти.
Вышло на редкость удачно. Первая повесть повергла критиков в растерянность. Хвалить – рискованно, уж больно "формалистично", так пишут разве что французские модернисты. Ругать – еще опаснее: тема…
В итоге – выказали крайне сдержанное одобрение. На том и успокоились.
Растерянность та не выветрилась и позже. Потому, печатая поздние вещи Катаева, не имея ни сил, ни указаний отказать признанному классику, лауреату и "конформисту", редакция либеральнейшего из всех советских журналов, "Нового мира", открывала их публикации собственными предварениями, где говорилось о "субъективности" почтенного автора в изображении-воображении, так сказать, исторического прошлого, короче, о том, что редакция не разделяет мнений автора и ответственности за печатаемое не приемлет. На всякий случай. Так было и с "Травой забвения", и с "Алмазным венцом", и с "Уже написан Вертер".
Любопытно, что подобной чести тою же редакцией был удостоен только один еще, опять же, лауреат и "конформист", автор мемуаров "Люди, годы, жизнь".
При прочих публикациях своих, даже самых смелых, журнал обходился без публичных оправданий.
Они и вообще – большая редкость в истории советской литературы.
За всеми этими хлопотами странным образом не заметили, что в мовизме Катаева поэзия и проза наконец переплелись неразрывно, образовали единую художественную ткань. Что он делит прозу на строки и строфы, печатает их, как стихи, с интервалами.
Что искусство фрагмента, пунктирность – из поэзии, из понимания энергии строки и строфы, не нуждающихся в формально-логических связках, но только – в логике ритма и звука, в созвучиях смыслов.
Что все здесь пронизано стихами – от пушкинских до собственных.
Что, включая сюда свои прежние стихи, Катаев бесстрашно помогает своему читателю обнаружить в них отзвуки стихов чужих, ведь здесь же, в этом щедром на эхо пространстве, Блок перекликается с Хлебниковым, Бунин с Маяковским, Есенин с Пастернаком, Северянин с Мандельштамом; он дает возможность вдохнуть воздух поэтического времени и почувствовать: все былые разноречия, споры, стычки отошли в историю, а это осталось.
Что стиховые цитаты не выделены, вытянуты по горизонтали, перетекают из строки в строку, естественно сменяясь авторской речью, и опять, и снова Катаев артистично балансирует между прозой и стихом, не боясь соскользнуть, потому что по обе стороны едва различимой границы чувствует себя у себя.
Наконец, что весь этот мовизм – его интимная лирика, мемуарная, ретроспективная.
Он и прежде бывал в своей прозе так автобиографичен, как бывает лишь лирический поэт.
Но только здесь и сейчас, в последние двадцать лет жизни это стало поэтикой. Поэзией прозы.
Откуда, при желании, можно извлечь, в стиховую вертикаль преобразив, такой, например, замечательный верлибр:
Я бы, конечно, сумел описать
майскую парижскую ночь
с маленькой гелиотроповой луной
посреди неба,
отдаленную баррикадную перестрелку
и узкие улицы Монмартрского холма,
как бы нежные детские руки,
поддерживающие
еще не вполне наполнившийся
белый монгольфьер
одного из белых куполов
церкви Сакре-Кёр,
вот-вот готовый улететь к луне… -
но зачем?
Это – последний абзац, концовка "Кубика", о котором Чуковский в июне шестьдесят девятого писал Катаеву: "…Вся вещь так виртуозно пластична, что после нее всякая (даже добротная)… проза кажется бревенчатой, громоздкой, многословной и немощной"…
Он слишком хорошо знал и чувствовал поэтов и поэзию, чтобы переоценивать собственные стихи. Но дорожил ими. В последние свои годы собрал их, перебелил в нескольких блокнотах, кое-что из давнего восстановил по памяти.
Он хотел издать книгу. Но – как сказал Рейну – не судьба…
В начале восьмидесятых я работал в редакции "Литературной учебы", редактором которой был Александр Алексеевич Михайлов, критик известный во всех отношениях, преимущественно о поэтах и поэзии отзывавшийся. Однажды он рассказал мне, что позвонили ему из Ленинграда, попросили написать предисловие к подготовленному для "Библиотеки поэта" тому Эренбурга. Он отказался, заявил, что не знает такого поэта (оба слова подчеркнул – интонацией, второе – дважды). Был видимо доволен своей остроумной находчивостью, повторил, улыбаясь.
И очень обиделся на мое машинальное замечание, что такого поэта знали Блок и Волошин, Элюар и Пикассо, Неруда и Сикейрос, Брехт и Тувим…
Поэта Катаева знали Бунин и Маяковский, Пастернак и Шенгели, Мандельштам и Асеев, Есенин и Багрицкий…
Думается, что почти к столетию со дня первой публикации его стихов пора и нынешним читателям узнать такого поэта.
Вадим Перельмутер