2
Однажды снежным утром звонят.
- Это, наверное, пришли за френчем от этого подозрительного Нутеса, - говорит Роза. (Следует отметить, что Нутес не фамилия. Просто этот заказчик имеет обыкновение в начале каждой фразы говорить "нуте-с", что делает его почему-то крайне подозрительным в глазах Розы Соловей.) - Это, наверное, Нутес, - говорит Роза. - Готов ли френч, Эммануил?
- Френч готов, Розочка, - отвечает Соловей. - Но я боюсь, что это за брюками от Лейбовича, которые не готовы. Он дал их освежить к Новому году.
В это время звонят еще раз.
Роза открывает дверь, обитую клеенкой и войлоком, и молча отступает. В дверях, в меху, в снегу, запрятав руки в меховые рукава, стоит красивая женщина и спрашивает, дома ли портной Соловей.
- Он дома, - отвечает Роза, - но вопрос: что вам угодно? Вы, может быть, от Лейбовича за брюками? - продолжает Роза, сомнительно оглядывая шубку и длинные ресницы.
- Нет, я не от Лейбовича, я сама от себя. Мне нужен костюм. Галифе и френч.
- Вам? Лично вам?
- Мне. Лично мне.
- "Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками", - дрожащими губами шепчет Соловей и хватается обеими руками за сантиметр, висящий у него на шее, чтобы не упасть.
"Вот тебе и Нутес, - думает Роза, глядя на фетровые ботики. - Это таки настоящий Нутес".
Нутес садится на дырявый стул, который обычно служит Изе конюшней, Нутес, обмахнув ресницами Соловья, подтверждает, что ей необходимы галифе и френч из синего шевиота (вот шевиот) для сцены, что она актриса, что ей рекомендовали гражданина Соловья как недорогого и очень-очень приличного Соловья. И что пусть с нее снимут мерку, так как она спешит.
Она спешит. Она торопливо сбрасывает шубку. У нее длинные серьги, на шее зеленые камни. Она становится перед зеркалом и протягивает Соловью руки, плечи, колени - все, что он спрашивает. А Роза, молчаливая и гневная, вся в шипах, записывает объемы.
- Объем талии - шестьдесят восемь, Розочка, - говорит Соловей. - У вас такая перегибчатая талия, - обращается он к Нутес, - что я просто не знаю, как я ее смогу выразить.
Роза кашляет, и Соловей едва не проглатывает булавку.
- Объем груди - восемьдесят четыре, Розочка, - обморочным голосом объявляет Соловей.
Роза записывает молча. Роза молчит, но так страшно, что Изя начинает плакать, утверждая, что его укусила лошадь.
Нутес снова прячется в шубку и, условившись о дне и часе примерки и окунув ресницы в голубое сияние Соловьиных глаз, исчезает.
""Прекрасны ланиты твои под подвесками, шея твоя в ожерельях", - мысленно напевает Соловей, исчерчивая мелом синий шевиот. - Объем груди восемьдесят четыре. А ресницы не меньше чем полсантиметра. Просто поразительно". И над синим шевиотом, хоть и очень неважного качества, ножницы летают, нежно щебеча, как ласточки.
Костюм готов и отнесен самой Розой по указанному адресу. Костюм готов, и отнесен, и забыт. Покамест он шился и примерялся, чугунная туча висела над Соловьиным домом. Роза осунулась и от беспокойства и тоски подружилась с женой булочника, Клавдией Макаровной. Изя, предоставленный самому себе, подхватил где-то стригущий лишай. А у самого Соловья глаза поголубели так нестерпимо, что в домоуправлении, когда он вносил квартирную плату за январь месяц, с него ничего не взяли за коммунальные услуги.
Костюм отнесен и забыт.
3
Но вот прошло полгода. И в Успенском переулке весна…
Портной Соловей, ослабевший от дневной работы и весенней истомы, сидя в сумерках у окна, слышит на церковном дворе поцелуи: два долгих и один короткий. Тяжелая прекрасная туча лежит на западе. Но дождя не будет. Разве что упадут теплые капли, одна в минуту. Месяц тонок. Переполнение сердца мучительно. И Соловей говорит Розе:
- Розочка, может быть, пойдем в кино?
Кино "Электрические чары" полно влюбленных. Наступает темнота. Шепот, как ветер, проносится по рядам. Рука в руке, щека к щеке, следят влюбленные за приключениями героев. Вместе с ними они скачут на лошадях, свергаются в пенные водопады, открывают гнезда злоумышленников. Сквозь поющие вентиляторы вливается тонкий воздух весны. И пожарный в задних рядах страшно томится, ощущая вокруг себя незримые пожары.
Сегодня в кино "Электрические чары" идет картина "Наводнение в шахте № 17-бис". Наступает темнота. Световой клин упирается в экран. Действие идет, летит. Преступная рука подготовляет катастрофу. Преступной рукой уже пробито отверстие в шахте, откуда в злополучный час хлынет вода. Но злой умысел разгадан. И в шахте по каким-то воздушным мосткам и переходам, по какой-то паутине из перекладин, прямо по воздуху пробирается женщина, которой суждено предотвратить бедствие.
Влюбленные, тесно, как птицы на телеграфных проводах, сидящие в "Электрических чарах", замирая, слышат крик:
- Мои галифе!.. Держите… Держите…
Шахта № 17-бис исчезает. Вспыхивает свет, и возле голубоглазого человека вырастает милиционер.
- Граждане, - говорит он, - никто отсюда не выйдет, покуда галифе, украденные в замешательстве темноты, не будут возвращены в собственные пострадавшие руки.
- Эммануил, - шепчет Роза, - ты меня оскандалил навсегда и навеки.
- Я извиняюсь, - говорит трепещущий Соловей милиционеру, - я извиняюсь… Совсем не в том смысле… Галифе действительно мои, моя работа. На спасительнице из шахты номер семнадцать-бис. И когда я их увидел в воздухе, я как-то смутился. Большая высота и рискованные движения. Я даже испугался за боковые швы.
- Не за швы ты испугался, Эммануил, - всхлипывает Роза. - За эту женщину ты испугался!.. Жаль, что она не сломала себе шею. Стыдись, семейный человек!
Роза, вся в слезах, спит. Но Соловей, ужаленный любовью, не может спать. Впервые за всю свою семейную жизнь он покидает ночью насиженную ветку и выпархивает за дверь.
Над Москвой полночь, но люди не спят, потому что весна коротка. Над Страстной площадью - россыпь звезд. Соловей переулками идет к площади, сам того не замечая.
Эту женщину с ресницами в полсантиметра он видел два раза. Первый раз - когда она принесла синий шевиот, второй раз - когда примеряла его. И вот сейчас он увидел ее в третий раз, в воздухе: волосы струились над шахтой, воротник расстегнут, ресницы распахнуты.
Соловей идет ночью один. Впереди - двое. Они идут рука в руке, щека к щеке, они идут согласно, как один человек, но все же их двое и они счастливы. Соловей, понемногу приходя в себя после наводнения в шахте, начинает видеть и слышать. Черная девочка - возможно, цыганка - продает цветы.
- Купите цветочек, - пристает она к тем двоим, которые идут впереди Соловья. - Купите розочку, - говорит она юноше, - купите для вашей красавицы, для вашей воздушной симпатии.
И Соловей, в бреду, в электрических чарах, завороженный женщиной из шахты, висящей в воздухе, хотя ему даже не предлагают, покупает для нее, для своей красавицы, для своей воздушной симпатии, красную розу без шипов, прекрасную ночную розу любви. Он несет ее по указанному адресу: Арбат, Николо-Песковский переулок. Он отдает ее дворнику и просит передать немедленно такой-то. К розе приложена записка: "Видел вас сегодня во втором сеансе. Имя не важно, но не забуду никогда".
После чего наступает такая слабость и весь он так дрожит, как будто нес не розу, а паровой утюг. Губы пересыхают, они жаждут свежести, они погибают от лихорадки. И, подойдя к ближайшему ларьку Моссельпрома, Соловей тихо говорит опаленным ртом:
- Прошу вас, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви.
1924
Квартира № 32
1
Квартира № 32 уплотнена до чрезвычайности, и это обнаруживается уже в передней. Там перед входной дверью устроен шатер из бязевых простынь на веревочных основаниях. В нем скрывается кушетка, на которой помещается Татьяна Попова, домашняя работница. Дальше по коридору живет велосипед, очень старый и очень злой. Он толкается острым локтем в бок и педалью улавливает юбки. В квартире № 32 обитает множество различных людей. Между прочим - я.
Я поселилась позже всех, когда население уже сформировалось. Меня приняли холодно, очень холодно. Женщины меня невзлюбили за поздний обед. Они долго терпели, но наконец прислали ко мне делегацию: Эсфирь Абрамовну и татарку Дину. В хвосте шла Татьяна, девушка из бязевого шатра.
- Мы к вам.
- Пожалуйста. В чем дело?
Выступает Эсфирь Абрамовна не без язвительности.
- Хотя вы редко бываете на кухне, но вам, конечно, известно, что мы топим плиту по очереди.
- Да, конечно.
- Конечно-то конечно, но вы обедаете очень поздно.
- Чисто не как люди, - вздыхает Татьяна.
- Видите ли, - говорю я виновато, - мой муж, он, знаете, поздно освобождается. Он в таком научном одном учреждении… Так там, знаете, поздно… Но чем же это вам…
- Мешает, очень даже мешает, - говорят все трое.
Из дальнейшего хода беседы выясняется, что плита наша не просто плита, а с причудами, и топить ее умеет одна моя домработница. И что все ждут именно ее. А так как мы обедаем поздно, то это не выходит.
- Не плита, а Содом и Гоморра, - замечает Татьяна, - ты в ее кладешь щепку, хорошую, сухую, а она фукнет, мигнет и потухла.
- И потом, обратите внимание, - говорит Эсфирь Абрамовна, - если вы начинаете топить в четыре - нам поздно. Если же первыми топим мы, сажа, дым, неорганизованная заслонка, то ваша Даша приходит уже на готовое.
- Да, - говорю я, подумав, - не знаю, как быть, придется нам готовить на примусе. Иначе я не вижу…
- На примусе вы не имеете права. Вы должны топить пятую часть… Тогда и мы, может быть, захотим на примусе.