Работа кипела. Клава ревела, и никто не спрашивал, с чего это она ревет. Если в одном месте собрано более пяти женщин, редкий день обходится без слез. Когда делать особо нечего, интересуются, с чего это сослуживица в слезы ударилась, а когда дел по горло и ни в одном нуле ошибиться нельзя, самой зареветь хочется. Но спросить рано или поздно должны были, вопрос назревал не из любопытства, а по необходимости; Клава ощущала, что вот-вот он прозвучит, и ревела еще отчаяннее.
- Клавдия, сводку.
Клава хотела ответить: "Сейчас!", чтоб оттянуть, отсрочить гнев, потом хотела просто взять да и убежать, потом еще чего-то захотела, но, себя пересилив, сказала еле-еле:
- Утерялась.
И хоть прозвучало еле-еле и слово-то вылетело не очень понятное, а все девочки считать перестали и на нее уставились. Наташа Маленькая сказала "Ой!", а Вероника Прокофьевна подошла к усыпанному входящими-исходящими Клавиному столу и раздельно произнесла:
- Совершенно секретный документ. Мы обязаны сообщить куда следует.
Тишина наступила: скрипку урони - грохотом отзовется. Все замерли и встали, будто на Клавиных похоронах.
- Да бросьте вы девчонку пугать, - тихо сказала Галина Сергеевна. - Переливаем из пустого в порожнее, а воображения, будто и вправду военные тайны. Оля, достань прошлогодний отчет, возьмем среднее с поправкой на перевыполнение.
А саму радостно затрясло вдруг: вот он, момент, о котором муж толковал. Вот случай зайти с козырного туза, пока горячка, пока не разобрались, пока заняты все по горло. Оля уже у стеллажей копалась, а Галина Сергеевна с трудом ажиотаж сдерживала. Но не сдержала, влезла в спор, показав козырного туза раньше, чем пошла с него.
- Странно вы себе представляете наше учреждение, - поджав губы, сказала Вероника Прокофьевна посторонним голосом.
- Оно и есть странное, - усмехнулась заместительница. - Вот подсчитают нашу выдачу годного без коэффициента приятельства и закроют нас навсегда. И что, по-вашему, случится? Да ровно ничего, кроме реальной экономии народных…
Тут раздался грохот: мапа Оля отчетный том уронила. Все вздрогнули, оглянулись и еще раз вздрогнули: в дверях стояла Людмила Павловна.
3
- Томишься, подруга?
Клава не томилась, а гладила. Она любила гладить: от белья шел теплый парок, утюг творил гармонию, и все хорошо складывалось. И уютно думалось, чисто по-женски: ни о чем и обо всем сразу. А Томка вошла без стука, задала дурацкий вопрос, на который Клава давно уже научилась не отвечать, и села напротив. Глаз у нее был перевернутый, и Клава решила, что соседка опять влюбилась и опять в женатого.
- Гладим да стираем, а для кого стараемся? - стихами вздохнула Томка. - Пошли ко мне. Водку пить.
- Сейчас борьба объявлена, и я водку не уважаю.
- На шампанское наляжешь ради борьбы. Пошли, пошли, юбилей сегодня.
В Томкиной комнате Липатия Аркадьевна, мурлыкая, накрывала на стол. Томка кутила на славу - с водкой, шампанским и красной икрой, но на столе было ровно три прибора. Томка поглядела на них, потрясла крашеной гривой и налила рюмки.
- Я водку не уважаю, - упрямо повторила Клава. - И борьба…
- Заткнись ты своей борьбой, - буркнула подруга. - Кладите закуску сами, ухаживать некому.
- Мне рассказывали, что водка исключительно завоевала весь мир, - сказала Липатия, изящно накладывая закуску. - Странная судьба женщины: поклонники не вылезают из-за границы, а наш удел - ожидание. Век стрессовых нагрузок и одиночества, что же вы хотите?
- Хотим, чтоб не было одиночества. - Тамара сердито тряхнула кудрями и подняла рюмку. - А у меня юбилей. Тлидцать тли годика, как одна копеечка. До дна, подруги! Кто хоть каплю оставит, за зло посчитаю.
Напились. Томка ревела зеленой тушью и приставала:
- Нет, ты объясни, почему мы такие ненужные? Нет, ты все разъясни, раз ты такая умная.
- Мы нужные, но мужчина ныне земноводочный. Цветов не дарит и без водки не вздыхает. И давайте петь. Я ехала… Я ехала в метро… Куда я ехала?
- Нет, ты скажи. Ты прямо скажи!.. - приставала именинница к Липатии, которая хотела петь, ибо втайне считала себя непризнанной.
Но с пением пока не получалось, потому что Липатия никак не могла вспомнить мотив и слова единовременно, а вспоминала в розницу, и песня не складывалась. Клава громко икала, наглотавшись колючего шампанского.
- Нет, ты мне объясни, почему это я всегда третья лишняя? Если б размазня была вроде Клавки или старуха вроде тебя, тогда б у матросов нет вопросов. Так или нет?
- Объясняю, - враз протрезвев от обиды, сказала Липатия Аркадьевна. - Вы, Тамара, хорошая женщина, но, извините, неинтеллигентная. Вы задаете проблемы, которые давно решены человечеством. Вот, например, знаменитый Леопольд Миронович. Умница, чудо, какой талант, в меня - без памяти! Стреляться хотел.
- Чего же не застрелился?
- Да, так о несоответствии и одиночестве, - невозмутимо продолжала клокочущая от незаслуженных обид Липатия. - Женщины нужны для семьи и для страсти, и делятся они не по красоте и тем более не возрасту - это вообще, я извиняюсь, не принцип, если хотите знать, - а исключительно на жен и гетер.
- Ч-чего? - икнув, переспросила Клава.
- Точно! - Томка стукнула кулаком по столу и выругалась. - Точно, подруги, гитары мы, поиграют и откладывают. И бегом к своим законным. А еще говорили мне, что имя все определяет.
- Имя? - насторожилась Клава, сразу перестав икать.
- Имя, подруга, вот я - Томка, так мне всю жизнь мою томиться. Ты - Клавка, тебе кланяться.
- А я?
- А ты всю жизнь к мужикам липла, как пластырь, потому-то тебя с эстрады и выперли. Ну, чего, чего вытаращилась? Вцепиться в меня хочешь? Попробуй, я тебе последние волосенки начисто сведу.
- Девочки, девочки, - заверещала Клава. - Поцелуйтесь, девочки, милые, ну, прошу, ну, умоляю в смысле…
Поцеловались. Липатия поплакала, еще выпили, кое-как песню спели. А потом хорошо помолчали, душевно, и Томка сказала:
- Мы сверху только запачканные, вот что я вам скажу. А внутри мы чистые и, если нас погладить хоть маленечко, сверкать начнем, что хрустальные бокалы. Точно говорю, подруги, на нас весь мир держится, мы, можно сказать, последний его шанс.
Так сказала истасканная, перештукатуренная, все знающая Томка, тринадцать лет глядевшая на мир из окошка кассы предварительной продажи железнодорожных билетов. Ее бросали и предавали, ее спаивали и продавали, а она все равно в хрусталь свой верила. И звенел тот хрусталь в ней в тот забубенный ее вечер, потому что исполнилось Томке ровнехонько тридцать три годика.
А на другой день Клаву лишили квартальной премии. Десяти рублей, на которые она очень рассчитывала. Но не просто лишили, а изъяли, и это было особенно обидно.
После обеда Наташа Маленькая принесла ведомость.
- Распишись.
Клава расписалась, Наташа забрала ведомость, но, вместо того чтобы выдать десятку, сказала:
- Тебе Людмила Павловна велела зайти. Сейчас же.
Клава испугалась. Она вообще безотчетно боялась всякого начальника, но начальника в кабинете боялась неизмеримо больше. Кабинет как в степень возводил живущий в ней трепет, обладая самостоятельным влиянием, как обладает самостоятельным влиянием, скажем, каток для трамбовки асфальта, катится будто без человека, будто сам по себе, а попробуй-ка не уступи ему дорогу. Так и кабинет с ковровой дорожкой, голым, как Манежная площадь в полночь, столом и дубовыми панелями катится на подчиненного, а уж коли в него вызывают, то и самые отчаянные останавливаются перед дверью, чтобы начать вхождение с левой ноги.
- Вызывали меня? - спросила Клава, от страха забыв поздороваться.
- Признаешь себя виновной? - выдержав бесконечно начальственную паузу, спросила Людмила Павловна.
Клава начала многословно объяснять, но все равно получалось, что сводка потерялась сама собой, без всякого Клавиного участия. Людмила Павловна слушала молча, и Клава стала увядать, еще не закончив рассказа.
- Вот твоя премия. - Начальница открыла папку и показала Клаве десятку. - Порядочные люди сами от нее отказываются, если понимают, что она незаконна. Ты могла это видеть в кино.
Для Клавы эти десять рублей были не премией, а долгом Липатии Аркадьевне за перешитые брючки из искусственного вельвета. Брючки эти стали узки мапе Оле, и мапа Оля предложила Клаве их совсем по дешевке. Клава обрадовалась, отдала деньги, и перешивать пришлось в расчете на премиальный червонец. И теперь она молчала не от несогласия, а от напряженных арифметических действий. Конечно, очень правильно поступил тот принципиальный товарищ в кино, который отдал свою премию как незаслуженную, но у него же наверняка с долгами был полный порядок. И Клаве сейчас было очень стыдно не перед коллективом, не перед страной и даже не перед Людмилой Павловной - ей до ушного пожара было стыдно перед Липатией Аркадьевной, уволенной год назад и теперь перебивающейся случайными заработками.
- Ты нанесла коллективу моральный удар, - говорила тем временем Людмила Павловна, все еще держа купюру за уголок на уровне глаз. - Поэтому я считаю, что будет правильно, если ты откажешься от премии в пользу пострадавшего коллектива.
- А брючки? - шепотом спросила Клава.
- Можешь быть в них, - великодушно согласилась начальница, которая все-таки была женщиной. - Если тебе хочется, я не возражаю.
Клава смотрела тупо, окончательно перестав соображать. Впрочем, от нее и не требовалось соображать, от нее требовалось "принять к сведению".