Лаодика допила вино. Покачала головой и вдруг рассмеялась. Не деланно, вынужденно, а с искренним весельем. И так же весело ответила:
- Нет, Эмилий. Никаких распоряжений я отдавать не буду.
- Что это значит?
- Это значит, что я устала. А теперь в Синопу прибыл царь. Настоящий царь.
- Не понимаю тебя, царица, - раздраженно сказал Эмилий.
Лаодика, казалось, уже не слушала его.
- Всю жизнь я искала покоя, - тихо говорила она, словно забыв о присутствии постороннего. - Ради того, чтобы обрести этот покой, я семь лет назад дала согласие… - она запнулась, коротко взглянула на римлянина и снова отвела глаза. - Ну, ты знаешь, на что. А покоя не обрела. - Царица вздохнула. - Моя Фрина умерла в прошлом году. Она была глухой, но прекрасно слышала меня. Слышала и понимала. Перед смертью она смотрела на меня молча и смеялась. Вернее, улыбалась. Я не знаю, почему…
- Семь лет назад речь еще не шла о жизни и смерти, - перебил царицу Эмилий. - О твоей жизни и твоей смерти. А теперь…
- А теперь мне это безразлично.
Эмилий покачал головой:
- Думаешь, он пощадит тебя?
- Я его мать, - устало сказала Лаодика.
- А тот был его отцом.
- Уходи. Манию Аквилию передай: пусть готовится к войне. И - прощай, Эмилий. Мне бы не хотелось, чтобы ты еще раз приезжал сюда.
Римлянин бесстрастно склонил голову и вышел. Лаодика усмехнулась, прошла по залу. Она так и не предложила Эмилию сесть.
День клонился к вечеру.
Наступил тот короткий промежуток времени, когда солнце только скрылось за холмами, поросшими низкой и жесткой травой, но темнота еще не проснулась, еще не выползла, потягиваясь и распрямляясь, из трещин и изломов. Она еще дремала, прячась за камнями, прячась в тени редких деревьев, но сон ее уже был хрупок и тонок и вот-вот должен был прерваться. И оттого все в мире замерло в краткой, неустойчивой неподвижности. Даже резкие порывы горячего летнего ветра внезапно прекратились, и только облака, призрачные и лишь наполовину не утратившие реальности, слегка подкрашенные скрывшимся за горизонтом солнцем, плавно плыли по небу, без конца меняя очертания.
Все в мире настороженно и боязливо ожидало властного и бесшумного прихода ночи - черной и жаркой, тяжелой и хищной, с твердыми, колючими огоньками звезд.
Спутники Митридата не знали, почему он приказал остановиться здесь, в десяти стадиях от Синопы, а не идти сразу в столицу, но никто не решился расспрашивать, а он ничего не объяснял.
Едва была поставлена его палатка, как он скрылся в ней, не дав никаких распоряжений, и только приказал принести побольше вина.
Вокруг его палатки поставили другие, поменьше, и вскоре на берегу, близ места, где пристала "Галена", вырос небольшой лагерь. Палатки пестрели среди пожелтевшей травы, как странные, внезапно распустившиеся цветы огромных размеров. К небу потянулся дым костров. На кострах, шипя и брызгая жиром, жарились наспех освежеванные туши баранов, привезенных с Боспора.
Вокруг костров сидели и лежали воины из охраны Митридата и моряки с триеры. К небу плавно поднималось облако, в котором смешивались и дым костров, и острый запах металла - мечей, шлемов.
Лагерь зажил обычной жизнью военного лагеря…
Старик в белой просторной одежде, опираясь на посох, подошел к царской палатке.
- Эй! - лениво окликнул его телохранитель. - Чего тебе, старик?
Тот, нисколько не смущаясь, повернулся к нему.
- Мне нужно говорить с царем, - спокойно сказал он.
- Ты в своем уме? - удивился телохранитель. - О чем ты собираешься говорить?
- Это я скажу царю, - ответил старик. Телохранитель нахмурился.
- Я безоружен, - сказал старик. - И стар. Кроме того, я друг царю. Я пришел из Синопы, и у меня для него немало вестей.
- Н-ну, хорошо, - неуверенно пожал плечами телохранитель, невольно подчиняясь спокойной уверенности незнакомца. - Войди, если так.
Старик кивком поблагодарил его и вошел в палатку.
Митридат некоторое время молча разглядывал вошедшего. У старика было худое длинное лицо. Длину этого лица подчеркивала линия тонкого крючковатого носа. Темная морщинистая кожа резко контрастировала с седой, почти белой бородой и такими же седыми волосами, схваченными обручем. И неестественными казались на лице очень старого человека глаза - громадные, черные, жаркие.
Наконец Митридат разжал губы:
- Ты хотел меня видеть?
- Хотел, царь.
Митридат усмехнулся:
- Я еще не царь.
- Люди говорят, что ты царь, - возразил старик. - Значит, это правда.
- Люди? - переспросил Митридат. - В Синопе?
- Не только.
- Садись.
Старик оглянулся, ища глазами скамью. Нашел, сел, от резкого движения его широкие одежды взлетели, словно крылья, и медленно опали, скрыв угловатые очертания худого тела.
Митридат подошел, сел напротив. Налил в ритон вина, протянул старику:
- Пей.
- Благодарю, царь, я пью только воду.
Митридат усмехнулся:
- Воду… Ты никогда не будешь иметь власти над людьми. Впрочем, ты уже стар.
- Это правда, - кивнул старик. - Но это означает также и то, что никто не будет иметь власти надо мной, а это уже немало.
- Тоже верно, - засмеялся Митридат. - Но в таком случае мне нечем тебя угостить. В моей палатке нет воды, вино я не разбавляю. Я ведь варвар.
- Я знаю, - спокойно сказал старик. - Благодарю тебя, мне ничего не нужно. Только поговорить с тобой.
- Вот как… - Митридат на миг нахмурился, потом махнул рукой. Залпом выпил вино, утерся. - Ладно… О чем ты хочешь говорить со мной?
Старик задумался, прикрыв глаза. Тонкие пальцы его рук чуть подрагивали.
- Царь, я хотел бы говорить с тобой наедине.
Митридат улыбнулся, пожал плечами. Кивнул телохранителю:
- Оставь нас.
Старик проводил телохранителя задумчивым взглядом, снова повернулся к Митридату. Видно было, что он хочет говорить о чем-то важном, и только никак не может решить, с чего же начать этот разговор.
- Ну вот, мы одни, старик. Говори, что ты хотел… Хотя нет, - перебил себя Митридат. - Сначала назови имя. Кто ты? Чем занимаешься? Откуда и куда идешь?
И тут старик улыбнулся. Его удивительные глаза от этой улыбки разгорелись еще жарче. Он сказал мягко, как обычно говорят с детьми:
- Кто я? Откуда? Разве это важно? Разве так уж необходимо знать - кто я и откуда? Разве это знание что-нибудь изменит в моем рассказе? Откуда я? - Он пожал плечами. - Из мира. Из странствий. Вчера я был из Синопы. А много раньше - из Афин. Еще раньше - из Херсонеса. Завтра буду отсюда, из твоей палатки. Так откуда же я?.. Ты сам видишь, царь, как трудно определить, откуда человек. Для этого сначала нужно определить, что такое время. И вообще - есть ли оно? А это определить очень трудно. Я не смог этого сделать, хотя и приложил немало усилий. Видимо, это одна из тех тайн, которые боги открывают людям неохотно.
Митридат с интересом посмотрел на него.
- Да ты мудрец, старик… Что такое время… Время - то, что проходит, то… - он задумался, - то, что нас меняет.
- Сколько лет ты был в изгнании? - спросил старик.
Митридат нахмурился:
- Зачем тебе это? Семь лет.
- А сколько ты плыл сюда?
- Семь дней.
- Можешь ли ты ответить, что для тебя было важнее: семь лет или семь дней?
Митридат молчал.
- Вот видишь, - сказал старик. - Не так легко определить, что же такое время… Ты сказал: мудрец… Нет, я не мудрец. Но я люблю мудрость других. Великих, настоящих мудрецов. Тех, чьими стараниями изменяется мир.
Митридат поднял брови.
- Мир изменяется стараниями мудрецов? Но разве мудрецов называют "пастырями народов"? Разве мудрость создает новые города и открывает новые земли? Может быть, все-таки это делает власть?
Старик покачал головой.
- Только истинная мудрость может изменить людей.
- Н-ну, хорошо, допустим. И как же эти твои мудрецы изменяют мир?
- Тебе, возможно, покажется странным, но, разумеется, к лучшему.
Митридат коротко рассмеялся.
- Кажется, я ошибся, - лениво сказал он. - Ты и правда лишь похож на мудреца, старик. И не много же ты понял в чужой мудрости. К лучшему? - Митридат покачал головой. - Вот уж в чем я нисколько не уверен.
- Но это так, - спокойно сказал старик. - Поверь мне, царь. Я тоже видел немало горя и страданий, бедствий людских. И все равно я вижу, что мир меняется к лучшему.
- Я не уверен в этом, - повторил Митридат. Его густые брови сошлись у переносицы. - Слишком много крови. Слишком много грязи. Слишком много дерьма. И слишком много измен. А сил мало! А все вокруг - к лучшему! - день ото дня все хуже и хуже. Люди скоро начнут жрать друг друга, взахлеб, с чавканьем! Не потому, что они голодны, а потому, что они - люди.
- Ты ошибаешься, царь, - возразил старик. - Ты молод, у тебя молодые глаза, ты хорошо видишь, но ты ошибаешься. Когда-то было много хуже. Только в сказках существует золотой век. Его придумал поэт Гесиод. На самом деле люди тогда подобны были диким зверям, рвущим друг друга на части, не знающим божественных законов.
Митридат резко поднялся. Висящий у пояса меч неприятно звякнул о металлические бляхи панциря.