- Может быть, может быть… - рассеянно кивнул Митридат. - Наверное, ты прав, Диофант, учитель мой, прав, как всегда. Хорошо… Меня ждут, говоришь ты, - это хорошо. Что ж… Скажи Садалу, что он и его люди мне не нужны более. Пусть возвращаются в Пантикапей.
- Слушаюсь, царь.
- Раздай им деньги, - Митридат улыбнулся. - Садал мечтает купить винный погреб? Дай ему побольше золота, пусть купит. Скажи, что царь когда-нибудь будет его гостем.
- Слушаюсь, царь.
- Дай им всем больше денег. Дай им вдвое против того, что я обещал.
- Слушаюсь, царь.
Митридат некоторое время молчал, разглядывая кубок.
- Синопа… - прошептал он. - Синопа… Семь лет… - Он посмотрел на Диофанта… - А ты постарел, Диофант.
- Время идет, - усмехнулся Диофант.
- Время идет, - задумчиво повторил Митридат. - Идет ли? Время… - Он снова замолчал.
Диофант догадывался, о чем он думает. Вернее, полагал, что догадывается. В Синопе Митридата ожидала встреча.
Митридат прошелся по палатке.
- Значит, ждут, - повторил он еще раз. - Прекрасно. Мы отправимся завтра. Одни. С восходом. Понимаешь, Диофант? С восходом.
- Да, царь.
- Только вдвоем. Ты и я, понял?
- Да, царь.
Митридат подошел к выходу, откинул полог.
- С восходом… - прошептал он.
* * *
Митридат не мог в точности сказать, как приветствовали его синопейцы, толпившиеся на улицах от окраины до самого дворца. Что кричали при виде запыленных всадников, один из которых ехал в пурпурной мантии. Да и были они, эти крики? С того момента, как он увидел поблескивающую кровлю дворца, с того момента, как ноздри его дрогнули, уловив старый, забытый запах синопейских улиц, он словно утратил слух. Он видел лишь цветовые пятна, беззвучно проносившиеся мимо него, неподвижно летевшего на вороном коне с застывшей на ветру гривой. И дворец, все время казавшийся недосягаемым, вдруг надвинулся на него, будто ожил - надвинулся и вырос, распластался в небе, закрыв собой все, весь мир. И бросил ему, спешившемуся, под ноги первую ступень своей лестницы.
И он медленно, так медленно, что, казалось, год пройдет, прежде чем это произойдет, ступил на эту первую ступеньку.
Ноги помнили эту дорогу - не он.
Митридат шел, и с каждым шагом пурпурная мантия становилась все тяжелее и тяжелее, а золотая диадема, которую он надел впервые за семь лет, все сильнее и безжалостнее давила виски. Плечи сгибались под непомерной тяжестью, и он едва удерживался от того, чтобы сбросить мантию, отшвырнуть диадему и побежать по этой лестнице.
Он знал, что не сделает этого.
Митридат остановился. Из дворца кто-то вышел, ему показалось, что это был один человек в чем-то белом, но фигура вдруг раздвоилась, так что он даже вздрогнул от неожиданности. Наверху лестницы, у черного, очень далекого от него входа во дворец, стоял не один человек, а два, вернее - две, две женщины в одинаковых белых пеплумах, и одна из них осталась стоять, а другая пошла ему навстречу, и что-то сверкало в ее волосах. Когда она приблизилась, он сначала увидел только это, сверкавшее, - такую же, как у него, диадему в таких же, как у него, черных блестящих волосах. Но лица он не увидел, потому что смотрел вверх и не хотел видеть этого лица.
Митридат прошел мимо нее, едва успевшей посторониться, прошел, поднялся почти до верхней ступеньки и замер. В той тишине, которая его сопровождала от самых ворот, он вдруг услышал какие-то странные звуки, похожие на удары бубна и еле слышный стон флейты. Он испуганно (да, испуганно!) оглянулся.
Снова посмотрел на женщину, стоявшую перед ним. Снова перевел взгляд на ту, что оставалась позади него.
О боги, их было две!
- Кто ты? - хрипло спросил он и не узнал собственного голоса. И та, что была без диадемы, ответила:
- Лаодика.
- А ты? - И та, что была в диадеме, ответила ему:
- Лаодика.
И кто-то (откуда он только взялся здесь, на лестнице, их было только двое, откуда он взялся, проклятье?!) сказал, указывая на женщину в диадеме:
- Твоя мать, Лаодика.
И, указывая на ту, что была без диадемы:
- Твоя сестра, Лаодика.
Сказал: "сестра", а он услышал: "жена".
Митридат глубоко вздохнул, на мгновение - только на мгновение - закрыл глаза. Повернувшись, он спустился на несколько ступенек и оказался перед матерью. Она стояла неподвижно, глядя ему в глаза. Он медленно поднял руки, медленно протянул их к диадеме.
Диадема, ослепительно сверкая, плыла над дворцовой лестницей. И плавно опустилась на голову Лаодики-сестры.
- Пойдем, - сказал Митридат, положив руку ей на плечо. - Проводи меня. Я устал. Я хочу отдохнуть.
Он сказал это отрывистым голосом, отвернувшись от нее. Они скрылись во дворце, и только Диофант, до этого остававшийся внизу, подошел к Лаодике-матери.
- Вот и ты, - сказала она, ничуть не удивившись.
- Да.
- Хорошо, что это, наконец, произошло. Я бы не выдержала больше. Бесконечное ожидание, бесконечная пустота, бесконечный страх. Теперь все это закончится, правда?
Диофант промолчал.
Она сказала:
- Как странно. Словно ничего и не было. Ведь ничего не изменилось, правда? Снова во дворце Митридат и Лаодика. И с ними - Диофант. Правда, уже не сотник, но не все ли равно?
…Он идет по траве, густой и сочной, очень высокой, доходящей до пояса. Ногам холодно, он идет все быстрее, где же они? Они должны быть там, на холме, ведь он их видел, только что, сейчас, не могли же они уйти, ведь они тоже видели его, видели, не могли не увидеть, видели, отец еще улыбнулся, а мать помахала ему рукой, куда же они делись, отец, такой сильный, никогда никого не боящийся, самый храбрый человек, а мать - красивая, добрая, самая добрая на свете, где же они, они же видели его, они же знают, что ему страшно, что ему страшно одному, что он боится, они же знают, что он всегда боялся остаться один, куда же они ушли, куда?
Только что они были вон там, вон, на холме, на этом холме, освещенные солнцем. Только что - вот здесь, на вершине холма, куда же они ушли, куда?
Он уже не идет, он бежит, он машет рукой, отец, мать, где они, куда ушли? Он больше не может бежать, он задыхается, он останавливается, он кричит:
- Ма-ма-а!.. Отец!..
Куда же они ушли, почему не дождались его?
- Ма-ама! Отец!
Куда же они ушли? Почему оставили его одного?..
- Ма-ама-ма!.. Оте-ец!..
И солнце, почему вдруг скрылось солнце?..
Чья это рука так крепко ухватила его за плечо, чьи это пальцы так жестоко впились, чье это лицо, чей это голос:
- ПРОCНИСЬ, ЦАРЬ!
Примечания
1
Так называли себя сторонники Аристоника, вождя антиримского восстания в Пергаме (Гелиополис - Город Солнца). - Здесь и далее прим. авт.
2
Пеплум - греческое женское платье.