- И жди на здоровье. У меня в роте солдат был один, бондарь по ремеслу, так он говаривал: "Слеза не огурец, кадку ею не наполнишь". Умный дяденька! И давай-ка полезем в блиндаж, сейчас чемоданы кидать будут. Интересное тут распределение труда: в окопах итальянцы, а тяжелая артиллерия - немецкая. Работают по расписанию, как на железнодорожном узле.
В самом деле, через минуту или две немцы открыли огонь - аккуратный, с интервалами в сорок пять секунд. Накатник в блиндаже ритмично вздрагивал, струйки сухой мелкой пыли, медленно просачиваясь сверху, вспыхивали в солнечных лучах, пробивавшихся сквозь окно, которое могло служить и амбразурой. Комбат перехватил мой взгляд, вздохнул:
- Эта проклятая пыль теперь за час не выветрится. Плюемся и то черноземом… А опасности прямых попаданий нет, немцы уж если берутся, то долбят по одному месту. Великое дело - национальный характер! Итальянцы, например, музыку и песни любят, заведут наши в окопе со скуки - слушают, не стреляют, аплодируют порой. Симпатичные люди, даже убивать жалко!
- В секту молокан готовишься? У них религия запрещает брать в руки оружие.
- Нет, я убиваю по возможности, но - жалко. Гитлеровцы знают, за что воюют, мы - тоже. Тут - коса на камень. А эти сами не понимают, чего их сюда черт занес. Ветер, что ли, в голове? Иногда кричат: "Рус, земля лезь, наш офицер идет, пук-пук будем!" И начинается пальба, сплошь и рядом в белый свет. Воевать против них легче, чем против немцев, но как-то не по себе. Там знаешь, во что пулю и штык всаживать, чувствуешь себя человеком против зверя, здесь - человеком против обманутого простака. Разговаривал я тут с одним пленным, спрашиваю через переводчика: "Зачем пришел, землю завоевывать?" Скалит зубы: "У вас климат плохой, нам вашей земли не надо". - "Так зачем же?" - "Дуче приказал, генералы пригнали". Злюсь: "Ты что же - овца, домашняя скотинка, которую хозяин куда захотел, туда и погнал?" Обижается: "Италия - прекрасная и культурная страна, это всему миру известно!" И ведь будь это капиталист или аристократ, а то просто рабочий, как говорится, брат по классу.
- Комиссару своему эти сантименты не разводи - не поймет.
- Почему не поймет? Воспитание у нас одно, мы даже одногодки, в окопах сидим вместе. Он и сам голову ломает: как так получилось, что надеялись на мировую революцию, а вышла такая чересполосица?…
Я с любопытством рассматривал блиндаж Косовратова. Говорят, что каков дом, таков и хозяин, и на фронте истина эта оставалась незыблемой. Если в блиндаже на полу клочится солома, на лежанке валяются пустые консервные банки вперемешку с гранатами, а на столе хлебные крошки и патроны, то так и знай, что живет тут либо ухарь, для которого все трын-трава, либо человек усталый, надломленный, смятый жизнью, не способный ни к быстрым решениям, ни к смелым действиям. У Косовратова земляной пол чисто подметен, лежанки аккуратно застланы плащ-палатками, гранаты и патроны в специальных нишах, на стенке подвешен кусок зеркала, подобранный, видимо, в разбитом доме, а за зеркалом сизые метелки ковыля. Даже банка с остатками топленого масла аккуратно перевязана марлей. Я поделился своими наблюдениями. Косовратов пожал плечами:
- Не на богомолье в Киев идем. Там переночевал из милости у добрых людей - и дальше. А мужик русский, знаешь, как действовал? Придет в глушь, кругом зверье воет, а он поплюет на руки, возьмет топор и начинает дом строить. Так и заселили землю до Тихого океана…
Через двадцать минут обстрел кончился, немецкие артиллеристы выполнили норму. Солнце заметно поднялось, выкатилось в бледное небо над высотами, стало припекать. Сухо и горько, предвестием осени запахла редкая трава, потек, водянисто мерцая у горизонта, нагретый воздух. Комбат сказал, что он должен поспать, жизнь у них главным образом ночная, а мне предложил почитать книжку, принесенную кем-то из Вешенской, из библиотеки Михаила Шолохова. Это был "Разгром" Фадеева, я уже читал его и потому сказал Косовратову, что последую его примеру. Было душно, досаждали какие-то мураши, что-то шуршало и потрескивало в соломенной подушке, но усталость взяла свое. Проснулся я часа через три от негромких голосов в траншее. Вышел. Прислонившись спиной к земляной стенке, чернявый сержант с пушистыми усиками убеждал пожилого длиннолицего солдата с темными осоловелыми глазами:
- За Доном теперь хорошо-о!
- А чё хорошего?
- В хутор сходить можно.
- А чё в хуторе? Песок кругом.
- Кино, говорят, крутят.
- А чё кино? В два месяца раз.
- Заладил - чё да чё… А тут чё?
- Обыкновенно. Война.
- Я в лесах вырос. Мне тут, в степи, как голому на сковородке.
- Местность как местность. Вот в городе - там да. Там стены валятся, камень кругом брызжет… Сталинград, к примеру, взять. Горюет злосчастно наш брат солдат. А тут чё? Тут - ничего…
Принесли обед из термоса. Заместитель Косовратова старший лейтенант Слепнев, круглый и налитой, как яблоко, рассказывал, хлебая из котелка:
- Зимой, с декабря по февраль, был я на курсах усовершенствования. Жили на солдатском режиме, ночью на посту напляшешься в сапожках! Но главное - всегда хотелось есть, даже во сне. "Подъе-ем!" - а ты шницель не доел. Зато как дорвешься, бывало, до военторговской столовой - по два и три обеда закладываешь! Идешь потом и шатаешься от сытости, глаза, как на свету у совы, слипаются.
- И водку из-под полы проворили, - высказал завистливую догадку адъютант, который, с небольшими перерывами на формирование, находился на фронте с начала войны.
- Случалось.
- И к бабам шастали.
- Чего не было, того не было. Очень ты кому нужен, если в неделю на час вырвешься.
- А бабы там оголодали. Мужик в тылу отбракованный, и то на счету.
- Бросьте-ка вы жеребятину, - нахмурился комбат. - У женщин в тылу синие жилы на руках от недоедания и работы. А вы слюнявите.
- Так это без обиды, по присловью. И война огрубляет.
- А я думаю, - отрезал Косовратов, - если уж мы способны огрубиться до скотства, то и воевать не за что.
- Народ никогда не стеснялся в крепких выражениях.
- Тоже мне народники! Знавал я таких - земляную силу изображает, в семье при детях матюками кроет. А куда конь с копытом, туда и рак с клешней: ребятенок его едва маму мамой называть научился, а уже товарищей обкладывает, пишет еще, как сорока лапой, а на заборе углем художества выводит. И на войне тоже. Как генерал матерщинник, так и вся дивизия туда же: в атаку поднимаются - матом, приказы по телефону - матом… Провода перегорают! А телефонистки на узле - девчонки, может, дочки таких же командиров… Пакость, дикость, а не народность!
- Война!…
- Хамство и на войне - хамство… Мать-перемать… а мать в тылу слезами обливается. Я же так считаю, что без уважения к матери и к женщине мы не только никакого социализма не построим, а и просто настоящими людьми не станем. Душа свинарником пахнуть будет…
Неизвестно, чем бы и окончился этот неожиданно возникший разговор, воспламенивший страсти, если бы не звонок из штаба - запрашивали в полк информацию о положении и, по просьбе комиссара, сводку о политбеседах.
Оставив Косовратова у телефона, мы со Слепневым вышли.
- Наивный у нас комбат, верно? - спросил он.
- Почему наивный?
- Мораль нам читает…
- Обиделся?
- Да нет, просто какая уж тут мораль, в этом озверении? Государство на государство, народ на народ. Убиваем, калечим, за человеком охотимся, как за зайцем, прости господи. От крови тошнит.
- Цинизм лечит, что ли?
- Победа все спишет и переменит. Между прочим, комбат и дневник ведет. А это запрещено приказом.
- Может, стихи сочиняет?
- Какие там стихи! Проговорился, правда, что литературой увлекался, но - по части чтения. А по профессии - агроном. Так тут у нас не посевная, не уборочная!…
- Послушайте, Слепнев, а вы не думаете, что это на ябеду смахивает?
- Нет, не думаю. Я ведь как командир командиру. В пекле живем, друг друга понимать надо. Он же недотрогу строит из себя.
- Нас же не на одну колодку тачали.
День повернул к вечеру, высоты Задонья сперва пожелтели, затем пошли рябью - от каждой травинки, от каждого бугорка вытянулась тень. Вдоль брустверов легла черная иззубренная полоса. Левобережье затягивало ровной мягкой синевой, в которой одиноким огоньком горел крест на церкви в Еланской. В такую пору к станицам и хуторам начинают течь из степи стада коров и овец, обозначая свое движение лентами золотящейся пыли, но никаких стад теперь тут не было - дороги, которые просматривались с высот, были однообразно мертвы. Зато под самый закат, перед тем как солнцу нырнуть за синие гребенки леса под Солонцовским, живым мерцающим пламенем высветился кусок Дона. Но созерцанию тут же и пришел конец - снова с теми же сорокапятисекундными интервалами начала бить немецкая артиллерия. И по тому же, что утром, месту. Когда она окончила и стало темнеть, я собрался уходить.
- Подожди минутку, - попросил Косовратов. - Я напишу записку.
- Куда?
- В медсанбат. Можешь передать?
- Мне редко приходится там бывать.
- Ничего. Когда случится, тогда и передашь.
- Романчик? А сам кипятился, когда об этом зашла речь.
- Неужели и ты не понимаешь? Я вовсе не против влечения мужчины к женщине и женщины к мужчине. Иначе и нас на свете не было бы. Это было и будет, даже если с неба камни посыплются… Я против пошлости и грубости…
- Ладно, не оправдывайся. Пиши.
Вернулся он минут через пятнадцать с заклеенным стандартным конвертом, в котором лежало письмо. Но адреса на конверте не было. Я указал на оплошность.
- Чеховского Ваньку Жукова изображаешь?