- А вы самое главное слышали? - Невестка смотрит на меня. - Вы ничего не слышали! У Домрачева диагностирован рак. Все уже говорят об этом.
Жена всплеснула руками:
- Не может быть!
Обе смотрят на меня.
- Неоперабельный! Мне вчера моя приятельница Зина Мешкова…
- Да нет, разве он знает! - жена махнула на меня рукой. - Он всегда все узнает послед-ним!
Домрачев - наш декан, в сущности, еще не старый человек. Рак… Я знаю, о чем думает сейчас моя жена, мне ясен ход ее мыслей. Самое печальное, что и моя мысль идет теми же путями.
- Старт дан, - говорит сын, наблюдая всех со стороны. - Скачки на приз начались.
Без меня. Я в этих скачках участвовать не буду ни при какой погоде, упаси Бог! Мне искрен-не жаль Домрачева, тем более что место его мне не нужно - я не администратор. Если мне еще что-то суждено сделать, так только в науке, а не на этом поприще. Оно не для таких, как я.
Глава III
И тем не менее я не спал ночь. Мне всегда казалось - я и теперь в этом уверен, - что я не честолюбив, но всю ночь я мысленно строил планы, перестраивал работу факультета, входил с новыми проектами… Черт знает что! И это в пятьдесят шесть лет, когда, как говорится, пора о Боге думать, о душе. Для чего угодно человек бывает стар: для любви, для деятельности, для ненавис-ти, но эта страсть неутолима. И я вставал, ходил по кабинету, пил воду, смотрел на часы, наконец принял сильное снотворное и, наверное, все же уснул, потому что вдруг явственно услышал над ухом: "Мне сапожник шил сапожки…" И лежал в темноте с бьющимся сердцем. А человек, чье место в жизни я уже мысленно занял, спал, не ведая, или мучился от болей.
Утром я встал с мутной головой и отеками под глазами. И такие же отеки увидел у Киры, у моей жены.
- Илья, тебе надо переговорить сегодня с Шарохиным, дать знать о себе. И надо, чтобы Утенков поговорил с ним о тебе. А с Утенковым может поговорить Первухин, я его подготовлю. Я знаю, через кого это сделать.
Она еще не умывалась, не причесывалась, у нее болела печень, но это было первое, что она сказала.
Я стал под душ, закрыл глаза, поднял лицо к струям, долго стоял так, давая воде течь. Тело мое все меньше и меньше доставляет мне радости и все больше огорчений. Не глядя, я вижу в ванной мои плоскостопные ноги с наплывами и множеством лиловых вен и узлов, живот, из-за которого мне трудно нагнуться и завязать ботинок. Никакими гимнастиками, йогами этого уже не согнать, да я и не занимаюсь этой ерундой. Чему суждено случиться, то придет в свой срок, а трястись над своей жизнью - это значит десять раз помирать до смерти. Зачем? Я знаю, когда это началось: во мне отпустилось самое главное, и я сразу стал полнеть и жадно и много есть. Но это особый разговор.
Из ванной, из пара я выхожу выбритый, освеженный, и, пока завтракаю, мне приятно чувствовать на сквозняке непросохшую бороду и волосы вокруг головы, где они еще остались. Мы сидим с Кирой на кухне вдвоем, она не завтракает, пьет крепкий чай без сахара, ладонью греет печень - это расплата за вчерашнее остроедение. Потом я укладываю свой "дипломат", кожаный, с металлическими застежками; суди меня Бог, но я люблю хорошие, дорогие, красивые вещи и не верю, что кто-то их не любит. Уложил, подумал, все ли взято, и тут раздался телефонный звонок.
Звонит Варя, жена старшего брата. Она не звонила нам последние не помню уже сколько лет и заговорила не тотчас. Я несколько, раз сказал: "Слушаю!.. Алле… Я слушаю!" - хотел уже класть трубку и тут услышал:
- Кирилл хочет тебя видеть.
Варя есть Варя: ни "здравствуй", ни имени - ждала, убеждалась, что у телефона я, а не Кира. Голос напряженный, я даже не сразу узнал её.
- Кирилл просил меня позвонить.
На меня вдруг нашел панический страх.
- Что? Что случилось?
Всю жизнь мы страшимся несчастий, заранее ждем, а они застают нас врасплох.
- Ты скажи правду, случилось что-нибудь?
- У Кирилла инфаркт.
- Когда? Сегодня ночью?
Мне представилось, что именно этой ночью случалось - за всю суету и ничтожество мыслей, которые одолевали меня.
- Сегодня одиннадцатые сутки.
И, не отвечая на мои испуганные вопросы, назвала номер больницы, сказала, как найти.
- Пускают когда? В какие часы?
- К нему пустят.
И положила трубку. Я сел. К нему пустят - это значит, состояние тяжелое.
- У Кирилла инфаркт.
Мы сидели и молчали. Потом Кира сказала неуверенно:
- Я бы поехала вместо тебя, но ты ведь знаешь…
- Куда? В больницу?
У нее действительно мужской голос, потому Варвара так долго убеждалась.
- В больницу я бы тоже поехала. По-моему, ты знаешь, у нас с Кириллом всегда были и есть самые добрые…
- Какое сейчас это имеет значение? Неужели это сейчас выяснять?
- …И если бы не Варвара…
- На черта нам этот твой солярий. Нас двое, кому там сидеть? Неужели потому, что у Кузьмищевых солярий…
- Он мой ровно столько же, сколько и твой. Ты сам решил…
Ее спокойный тон, каждое ее слово - все раздражало меня сейчас.
- Неужели у меня сейчас солярий в голове, когда у брата инфаркт!
- Пожалуйста, не езжай. Твою манеру я знаю: когда что-нибудь случается, виновата я. Мы три недели ждали этих плотников, не езжай, пожалуйста. Они, во всяком случае, не заинтересова-ны, их рвут на части.
- И не придут они, я уверен!
- Я бы поехала, но тут все-таки нужен мужчина. Это тот случай, когда я не могу тебя заменить.
"А где, в чем ты можешь меня заменить? - хочется мне ей сказать. Лекции за меня читать?.."
- Если бы я еще специально не созвонилась с Кузьмищевыми…
Она идет на балкон посмотреть вниз, а я сижу между телефоном и балконной дверью.
- Он уже здесь, - говорит Кира, просияв улыбкой. Эта улыбка у нее всякий раз вблизи людей, стоящих высоко.
Я тоже выхожу на балкон и вижу, как под нами, плоская отсюда, пятится к подъезду новая "Волга" со вспыхивающими красными стоп-сигналами, самая новая, самая умытая изо всех, что стоят во дворе. Она собственная, но черная, это тоже особый знак отличия.
Было бы это такси, дал рубль, и до свидания. Но в этой "Волге" зять Кузьмищевых, только что вернувшийся из-за океана. Я не могу, не имею права ехать, но отказаться невозможно - он специально с другого конца города ехал за мной. Он как раз вышел из машины, весь в экспортном исполнении, вернее, в импортном - я всегда путаю, - разминаясь, глянул вверх. Жена радостно машет ему, я машу, и ту же самую улыбку, что у нее, я чувствую на своем лице.
- Ты с ним и вернешься, - успокаивает Кира. - Он туда на полчаса только, ты тоже не задерживайся. И пожалуйста, не давай ничего плотникам вперед, я знаю их. Ни в коем случае не давай!
Зять сидит уже за рулем, оттуда изнутри распахивает передо мной дверцу.
- Кидайте "дипломат" на заднее сиденье, - и небрежным жестом указал на дорогие финские чехлы. - Пристегнемся на всякий случай. Нет, усилий тут не надо, все делается без приложения сил.
В его жестах, в мягких пальцах, в словах, в выражении глаз привычка ухаживать. Щелчок - я пристегнут. Щелчок - звучит стереофоническая музыка: сверху, сзади, отовсюду. Тон бархат-ный, обволакивающий. Маленький вмонтированный магнитофон, яркая кассета.
- Это "Грюндиг", - перехватил он мой взгляд. - Тут надо им отдать должное.
Звучит музыка, неслышно идет машина.
- Курите?
В белой руке яркая пачка "Винстона", словно сама выпрыгнула из рукава. Все как в загра-ничном фильме, как мы себе представляем заграницу.
- Спасибо, бросил!
- Как я вам завидую! Там невозможно не курить. Обстановка. Постоянное напряжение… Самоконтроль. Вам не помешает?
- Пожалуйста, пожалуйста.
Прямая трубка в зубах, с ней вместе выдвинут подбородок, профиль морского волка.
- Я опущу стекло, чтоб вас не раздражало.
- Пожалуйста, пожалуйста. А наша машина, знаете ли, как назло, в ремонте.
Что я говорю? У меня душа обмирает от страха за брата, а я этому мальчишке, этому статисту двухкопеечному, говорю, что у нас тоже есть машина. Зачем? Для чего мне все это?
- Да-а, наш сервис… Наш сервис ненавязчив: не спрашивают, не предлагаем… Вот тут им надо отдать должное. Когда возвращаешься оттуда, заходишь в наши магазины… - Он зажмурил-ся. - Необходимо время для акклиматизации.
Одна рука на руле, другая раскатывает на колене целлофановое портмоне с табаком "Кэп-тэн", большой палец набивает трубку, глаза следят за дорогой. И этот разговор, доверительная критика в дозволенных рамках.
- …Для них машина - продолжение спальни, продолжение кухни. Тапочки, банки кока-колы… Вы, конечно, бывали в Штатах?
Он прекрасно знает, что в Штатах я не бывал, все он про меня знает. Но сладкий запах трубочного табака, ритмы музыки, мягкий, обволакивающий голос… Опять мне зачем-то нужно допрыгивать до его уровня, показать, что мне тоже доверяют.
- В Европе все больше, знаете ли… За океан как-то не приходилось, как-то, знаете ли, в стороне от научных интересов.
- Надо. Все-таки надо побывать.
Голос, глаза сочувственные, он понимает естественное нежелание советского человека и уговаривает переступить через "не хочу".
- Один раз это нужно увидеть.
- Вы сейчас оттуда?
Он вдруг начинает выстукивать машину - панель, над панелью - особым, чутким, тревож-ным постукиванием ладони. Машина отвечает ему сокровенно. Тревога напрасна - все работает как должно, полный порядок.