Кирилл - инженер-конструктор, всю жизнь в авиационном КБ, как, впрочем, и Варвара еще недавно, до пенсии. Я убеждался не раз, его ценят. Но вот это огромное расстояние между тем немногим, что поручено ему, и общим замыслом, который не от него исходит, это наложило свой отпечаток. Производство строго формирует тип людей-исполнителей. Он - мой брат, но я не могу об этом не думать, не видеть этого. К тому же он болезненно скромен: "Я подкручиваю гайку, одну-единственную гайку всю жизнь. Только моя гайка требует не физических, а некоторых умственных усилий, вот и вся разница". Зато в меня он вложил все честолюбивые мечты, если у него они были когда-то. В его глазах я тот, кому ведом общий замысел, смысл происходящего - и ныне, и прежде, и в обозримом будущем. И даже, я так подозреваю, он думает, что я на этот общий замысел в силах повлиять.
Задумывались ли люди, сотворяя кумиров, каково им жить, кумирам этим, большим и малым? Может быть, им не под силу оправдывать ваши надежды? И нравственно ли это, наконец, свою ношу переваливать на других? Ведь это не козлы отпущения, если на то пошло.
Во всем, в чем я не состоялся и отличаюсь от его проекта, Кирилл винит мою жену. Тут они с Варварой едины. "Брат, гони ты ее. Ведь она тебя погубит…" Сколько раз во время тяжелых ссор с женой вспоминались мне эти его слова. Но с них, с этих слов, и началось все, что развело нас в дальнейшем. И он, уже в ту пору женатый, и Варвара, и мать с отцом - все они сразу как-то были против Киры. Может быть, именно то, что все они вместе против нее одной, может быть, это и решило. Что уж теперь, когда нашему сыну тридцать.
Мы тогда приехали с Кирой на дачу, и я видел, какое впечатление все там на нее произвело. По теперешним меркам это была не дача: тесный, без удобств, маленький рубленый дом на огром-ном участке с огромными соснами. Но тогда, после войны, все это казалось чем-то необычайным. Красная от возбуждения, Кира ходила по комнатам, мысленно переставляла в них все по-своему, и по участку ходила, и на чердак поднялась, там тоже планировала что-то. Бывают такие стыдные минуты в жизни, когда понимаешь, видишь, но решимости остановить не хватает. Мать с отцом смотрели на это нашествие, словно их уже выселяют из дома, словно они здесь гости, а я мало-душно делал вид, что ничего не замечаю и, таким образом, ничего этого нет.
Потом мы пошли купаться на пруд. Я разделся, первый полез в воду. Не в теперешних нарядных японских плавках, нейлоновых или шерстяных, которыми щеголяют на пляжах, а в черных сатиновых трусах того времени… Я разделся и пошел, а Кира задержалась. Позже воображением я восстановил, как это было: после дачи, после всего, что она видела и представила себе, она смотрела на меня, сутулого от худобы (в то время я был очень худ, сейчас даже поверить трудно), в этих широких, как юбка, "семейных" сатиновых трусах над худыми ногами. И вот это увидел Кирилл - как на меня она смотрит. "Брат, - сказал он мне, когда мы возвращались с пруда и отстали вдвоем, - отдай ей все, что попросит, и гони ее…"
Это был момент, когда я поколебался. Но я уже не мог отступать. Я привык считать себя порядочным человеком и выражение ее лица объяснил себе токсикозом: Киру тогда уже тошнило от мясного, от любых запахов. Через семь месяцев после свадьбы родился наш сын.
- Кирюша, ну как ты? - спрашиваю я, когда Варвара опять вышла. - Сам как себя чувствуешь? Правду скажи.
- Ее жалко. У детей своя жизнь, взрослые, а она… Пока я жив, она жена, а нет меня - бабка. Тому, кто остается, хуже.
- Не шевели рукой.
- Теперь уже ничего. Жив. А видно, нет смелых, когда подопрет.
И посмотрел на меня. Душа вздрогнула, как посмотрел.
- Ты-то себя береги. Тебе вовсе глупо - на восемь лет моложе меня.
- Моложе - это уже не про нас.
- Мальчишка!
- Екатерининский вельможа граф Безбородко… Кстати, он, кажется, был прообразом отца Пьера, старого графа Безухова. Так вот он умер после четырех ударов, как пишут про него, глубоким стариком. Как думаешь, сколько этому глубокому старику было? Пятьдесят два. А мне пятьдесят шесть.
- Это тех пятьдесят два!
- Вот именно, тех. До девальвации.
Мы улыбаемся друг другу, говорим ерунду. Но взгляд Кирилла, эта мягкость, его рука…
- Временами ты так на Костю похож! Глаза, вот это выражение…
- Не шевели рукой, - говорю я.
- Помнишь Костю?
Помню ли я Костю? В детстве нашем я старался на него походить, во всем ему подражал. И постоянно отца ревновал к нему.
- Сейчас ему был бы шестьдесят один год, подумать только. А прожил на свете двадцать один. Не помню, говорил тебе? Я ведь узнал. Они вылетели прикрывать караван судов. К Мурман-ску шел конвой. Вот в том бою над морем… Как метеор сгорел. След яркий остался, а смотреть на него некому.
- Кирилл, тебе волноваться нельзя.
- Лежу тут, думаю все. Вы оба воевали, а я всю войну в тылу.
- Что ж ты мог? Оборонный завод. В то время самолеты…
- Это я знаю. Но вы-то воевали. Какой он был! Ведь самый лучший из нас.
Помолчали.
- Знаешь, я недавно Ларису встретил, - сказал Кирилл. - Она бабушка. Постояли с ней, Костю нашего вспомнили. Ты ее не встречаешь?
- Встречал.
Несколько раз я встречал Ларису, юношескую любовь Кости, брата нашего погибшего. А первый раз встретил ее через несколько лет после войны. Она вела за руку чудную девочку, другую везла в коляске. Рядом шел муж. Только над бровями остались у нее темные пятна, она их запудривала. Это мог быть их с Костей сын, жил бы сейчас на свете.
- Иди, Илюша, тебе пора.
- Посижу.
- Иди, иди.
Мы прощаемся, я уношу свой роскошный "дипломат", как краденый. В коридоре встречаю Варвару.
- Варя, что говорят врачи?
Она стоит величественная, седая, строгая. Теперь она вновь что-то не прощает мне и не считает нужным это скрывать. Этих одиннадцати суток, когда брат был между жизнью и смертью, а я жил себе, не ведая, мне она этого не простит никогда.
- Может быть, все-таки надо что-то достать? Скажи.
- Ничего не надо. Наши, из нашего кабэ, все сделали.
Я вышел на улицу за ворота больницы. Ну, слава Богу! Слава Богу, самое страшное позади. Только бы инфаркт не повторился.
Теперь чувствую, как я устал. Я устал пригибаться душой. Каждый должен жить, как он может. Гордость Варвары, вечная и несомненная ее правота и прямота - мне все это в моем возрасте нелегко переносить. Я рад, что Кириллу с ней хорошо, но не надо диктовать друг другу, как жить, как себя вести. Даже в рай не надо загонять силой, а то из рая побегут.
За воротами больницы другой мир. Здоровые, веселые, словно бы не подверженные несча-стьям и болезням люди идут по улице. После запаха палаты я особенно чувствую этот весенний воздух, весенний вечер, желтизну и прозелень неба.
Мелькнуло такси, я успел поднять руку. Оно проехало на тормозах, оставив черные следы резины. Ну что ж, можно домой. Но в машине я вдруг назвал Лелин адрес.
Глава VII
- Боже, какой замученный, потный! Сколько человек на тебе ездило?
Леля в ситцевом летнем халатике с огромной чалмой на голове наводит чистоту в доме. Тыльной стороной рук обняла меня за шею.
- Обожди, - пытаюсь я отклониться, - я сам себе неприятен сейчас.
- Холодный какой! Скажи правду, ты сердце чувствуешь?
- Только рядом с тобой.
- Они заездят тебя окончательно. Иди стань под душ.
Мы разговариваем с ней через дверь ванной. Я стою под душем, сквозь шум льющейся воды слышу Лелин голос:
- Ты случайно застал меня. У нашей одной сотрудницы… Азольская, не помнишь, конечно? Я тебе рассказывала, ты никогда не помнишь. Она получила квартиру, грандиозное новоселье в два тура: в субботу - для родственников, в воскресенье - все мы. Покупается подарок. Мне тоже надо было ехать.
- Ну, и как же?
- Как? Вот так. Словно сердце чувствовало. Идти надо - не иду. Не иду и не иду. Потом взяла помыла голову. Купят без меня. Что ж ты не позвонил даже? Не предупредил?
- Я сам не знал. Просто захотелось тебя увидеть.
Второй раз сегодня я вот так стою под душем: утром - дома, теперь здесь. Вот моя зубная щетка в стакане: моя голубая, Лелина - оранжевая. И когда меня здесь нет, они стоят рядышком.
И она каждое утро смотрит на них. А дома у меня тоже голубая. Я чищу зубы под душем, паста какая-то новая, приятная на вкус. "Kolynos". Сирия. Ставлю щетку обратно в стакан. Бритва моя на стеклянной полочке. Странно складывается жизнь.
Стук в дверь, голая Лелина рука протягивает мне белье, мой мохнатый купальный халат. Шлепаются на мокрый кафельный пол мои домашние туфли без задников.
- Брось там все, я постираю!
Я расчесываюсь перед запотелым зеркалом - бороду, волосы вокруг головы, - в мохнатом халате до щиколоток, в шлепанцах на босу ногу выхожу из пара.
- Ванну я ополоснул, - говорю я, оглядываясь на свои мокрые следы; - Я хотел там немного подтереть… - и неуверенно ищу глазами тряпку, хорошо, впрочем, зная, что мне это не будет позволено.
- У меня ничего не готово, сам виноват, не предупредил. Пей квас пока что.
- Квас твой?
- Мой.
- Чудесно!
Я замечаю на столе в вазочке розы: раскрывшегося розовато-желтую "Глорию-дей" и две в бутонах, карминную и бархатно-черную.
- Кто тебе эти цветы принес?
- Кто мне принесет? Сама себе принесла. Было вчера такое настроение, купила цветы и развеселилась.
Леля трогает розы, прихорашивает их в вазочке, потом достает из холодильника трехлитро-вую банку хлебного кваса.
- Пей. Я тоже приму душ.