Повесть "Девочки и дамочки", - это пронзительнейшая вещь, обнаженная правда о войне.
Повествование о рытье окопов в 1941 году под Москвой мобилизованными женщинами - второе прозаическое произведение писателя. Повесть была написана в октябре 1968 года, долго кочевала по разным советским журналам, в декабре 1971 года была даже набрана, но - сразу же, по неизвестным причинам, набор рассыпали.
"Девочки и дамочки" впервые были напечатаны в журнале "Грани" (№ 94, 1974)
Содержание:
1. Кирки, лома и два метра 1
2. Лядащенькая 2
3. Пара хромовых сапог 4
4. Эх, картошечка, картошка 5
5. Два туза или перебор? 6
6. Дед-непоседа 8
7. Царь Горох с телефоном 9
8. Ночка темная 11
9. Ледяная вода и гимнастика 13
10. Непобедимых нет 14
11. Гнедых любят 16
12. Сукно и хром 17
13. Транспорт наземный и воздушный 18
14. Однофамильцы 20
15. Раненые есть? 21
16. В тепле и на холоде 22
17. Мытье и стрижка 23
Примечания 25
Владимир Корнилов
ДЕВОЧКИ И ДАМОЧКИ
1. Кирки, лома и два метра
Шанцевый инструмент привезли перед самым рассветом. Три грузовика, шурша по шлаку, вползли на станционный двор, и худой военный со шпалой в петлице, устало поеживаясь, вылез на подножку первой полуторки.
- Скидовай! - махнул он красноармейцам, сгорбившимся в кузовах машин. - Отыми борта!
И тут из бараков посыпались женщины.
- Айда, девчонки! - орали на бегу. - Ломы! Ломы одни останутся.
- Давай, куры! Лопат не хватит!
- Кончай ночевать! Кирки и тяжелые!
Полуторки враз облепили, как автолавки с мануфактурой.
"Вот те на!" - подумал военный. За ночь он продрог, и простреленное тело не удерживало тепла от выпитого второпях портвейна. Эту ночь он не прилег, а ездить ему - конца не видно.
- Женщины! - пробовал он перекричать толпу. - Женщины, подвиньтесь струмент скинуть!
Но голос пропадал в реве, в гоготе, в этом "айда", "валяй", "о-гой" кричавших женщин, для которых он никакое ни начальство, ни полначальства, - и военный, давясь от стыда и ярости, полез на крышу кабины.
- А ну - цыц! Соблюдай сознательность! Раз-зой-дись! - гаркнул оттуда, но станционный двор гудел, как лет тридцать назад во время забастовки. И женщины все сыпались из бараков, гулко, как картошка из бункера.
Это была железнодорожная окраина Москвы, однажды и навеки окрещенная "пересылкой". Круглый год она отправляла завербованных по найму и набранных другим путем на разные, все больше северные и сибирские стройки. Осенью отсюда уходила на действительную стриженая ребятня. А с этого лета пересылка уже трудилась для фронта. Сейчас, октябрьским знобким предрассветом, ее забили, лежа вповал, мобилизованные на окопы.
- Лопаты… Лопаты привезли! - разнеслось по бараку, где спала Ганя.
Тотчас захлопали двери. По доскам пола застучали башмаки, зашлепали ботики и галоши. Из щелястых окон потянуло нешуточным ветром, и Ганя проснулась.
- Да ну их, поспим лучше, - ворчали иные женщины, переваливаясь на другой бок и натягивая на голову кто мешок, кто полушалок. Тоже добро - лопаты!
- Лежи, тетка, - промычала гладкая деваха, о которую Ганя грелась ночью. - Холодно… - И, зевнув, уснула снова. Ее подружка, рыжая лядащая евреечка, что грела Ганю с другого боку, вовсе не просыпалась.
"Сознательные!" - сердито подумала Ганя. С недосыпу она была зла на весь свет, а особо на этих двух, гладкую и еврейку, которые ее вчера "сманули".
- Сглазили. У, проклятые! - скулила она, копошась на грязном холодном полу.
Вчера днем, когда Ганя обозвала хозяйку "ксплотаторшей" и швырнула ей в лошадиный мордоворот хлебные талоны, эти двое ее и подцепили. Ганя, зареванная, выбежала в колодец двора, а там была уже куча-мала баб с рюкзаками, кошелками, ведрами, и эти две из квартиры напротив - тоже.
- Не плачь, тетка, - сказала вчера гладкая Санька, подходя к Гане и вроде жалея ее.
- С нами пойдемте, - улыбнулась рыжая. ("У, ведьма!" - нарочно толкнула ее сейчас Ганя. Еврейка спала, как пьяная.)
- У нас весело, - неуверенно сказала вчера эта самая "ведьма", и раскисшая от слез Ганя стала в их кучу, а потом одна баба (какая-то старшая - собой чистый грузчик!) гаркнула:
- Смирна! Равняйсь! Ша-гом… - и повела их на Ногина, а оттуда вверх, и сама же первая заорала:
А ну-ка, девушки,
А ну, красавицы…
И Ганя пошла между толстухой и лядащенькой, и, размазывая по тощему немытому лицу слезы, подтянула:
Пускай поет про нас страна,
И звонкой песнею пускай прославятся…
Потом, когда дошли до Ильинских, гора кончилась, идти стало ловчее, и запели другую, развеселую, из кино, какое бесплатно крутили на май в агитпункте:
Нам нет преград
Ни в море, ни на суше,
Нам не страшны
Ни льды, ни облака…
И Ганя маршировала довольная, пела со всеми и в мыслях еще успевала унижать хозяйку: "Ты, ксплотаторша, драпаешь, а я иду и пою. Я пролетарка, а ты, сивая кобыла, сдохнешь по дороге. А ну, а ну, достань воробышка! - Хозяйка была высокого роста. - Хрен тебе, а не воробышка. Кончишься в вагоне. Ворону жрать будешь", - улыбалась Ганя, и ее мягко подталкивали с обеих сторон евреечка и гладкая.
- Молодец, тетя! Видишь, как здорово…
Так вчера прошли через центр сюда на пересылку. Тут Ганю записали вместе со всеми в толстую школьную тетрадь, и все было в полном ажуре: повели в столовку, дали горячего ужину по армейской норме - кашу с мясом и чай в кружке с двумя камушками рафинада ("граммов сорок", - прикидывали бабы). Кружки и миски выдавали через окна в перегородке, туда же сдавали грязные, и Ганя, может, впервые за жизнь, поев, посуды за собой не мыла и, гордая, легла посреди барака между двух новых товарок. От толстой было тепло, а рыжая прижималась доверчиво, ну прямо кошка! - и Ганя засыпала счастливая.
"Ехай, ахай… - грозилась она хозяйке. - Колбасой катись, жендарма! У, верста - сивая красота!" - и с удовольствием вспоминала, как хозяйка выдирала из своей русой косы седые нитки волос. И сон пришел к Гане хороший, с кавказскими горами, какие видела в двадцать втором году в Ессентуках. Снилось, что едет она со своим чернявым хахалем Серегой, Сергей Еремычем, на линейке, а у лошади в гриве бумажные ленты, будто взаправду свадьба. А потом они задаром пьют лекарскую воду гранеными стаканами. Сергей Еремыч лениво и великодушно лапает Ганю и плюется на ее сестру, полудурку Кланьку, лярву-разлучницу, которую Ганя по дурости и доброте взяла с собой. От больших рук Сергей Еремыча Гане тепло, только ноги немного мерзнут и в животе малость нехорошо, наверно, от дармовой воды.
И вот теперь ночная побудка, как приблудная собачонка, разом слизнула сладкий навар сна. Ганя больно потянула шею, дернулась и очнулась в мерзлом бараке на пыльном полу, который больно стучал в ухо.
- Беги, тетка! - крикнул ей малец. (Среди женщин случайно затесался этот недомерок, не то доброволец, не то допризывник.) - Одни ломы останутся.
Ганя отряхнулась, как вспугнутая курица, и, подхватив кошелку, поспешила к дверям. Хотя ей было под пятьдесят, ступала она вприпрыжку, точно тощая клуша или плакса девчонка, которая до смерти боится мальчишек и водится с одними малявками. Со спины Ганя была еще молодой, но лицо у нее сморщилось и одлинноносело. "Курица!" - не сговариваясь, обзывали ее во всех домах, где перебывала приходящей прислугой.
"А вдруг - лом!.. Руки отвертит. Кирка половчей…" - чуть не плача, решала она на ходу.
На дворе было светлее, чем в бараке. Горело больше синего электричества, и от маневровых паровозов летели искры и пламя. Красноармейцы, стоя в кузовах, нерасторопно раздавали инструмент. Лопаты были жирно смазаны какой-то липкой гадостью. "Солидол", - ругались в толпе.
- Не толкотись, не толкотись! - кричал на женщин худой военный. Он торчал по-прежнему на крыше кабины, и когда замолкал и не размахивал руками, то в шинели и фуражке при полутьме низкого неба напоминал статую. Но тут же снова драл глотку и рубил воздух рукавами шинели. В нем не было никакой державности, как внизу не было порядка.
"Разберут…" - слезно подумала Ганя и кинулась в толчею, гребя локтями, как в трамвае, когда просыпала остановку.
- Хучь кирку! - голосила она. - Лом рук не оставит!
Но те, кто вылез этой ночью из бараков, тоже были не ангелицы. Раза два Гане съездили по шее, разок сунули в ребро, и, прорычав:
- У, жилы! - она незаметно для себя перепорхнула от врагов порядка к вернейшим его слугам. Этих, как в любой очереди, было куда больше. Впрочем, с основания человечества слабые всегда в большем числе.
- Куда прешь? - через минуту орала Ганя на бойкую деваху в ватной фуфайке.
- Чего людям ноги давишь? - кричала на другую.
- А ну, паника, охолонь! - вразумляла еще кого-то.
- Вот все мы так… - вздыхала тут же для общего сведения. - Все возимся, все носимся. А чего?.. Все там будем.