– Мы уже не появляемся здесь вновь? – Чем дальше она шла в своих объяснениях, тем дальше он, видимо, способен был следовать за ней. – Мне не нужна ваша формула. Я уже понял – и сказал вам вчера, – какие за вами бездны. Выдохшимися! – повторил он. – Благодарю вас, – коль скоро вы собрались столь изысканно спровадить меня отсюда, благодарю за предостережение.
В этом ласкающем взор уголке – сущей поэзии, если верить путеводителю, но тем паче притягательному для взора заразившихся Европой туристов – они с минуту улыбались друг другу в подтверждение взаимопонимания и добрых чувств.
– Изысканно? Помилуйте, не более чем жалкая уловка. К тому же вы – особый случай.
– Особый случай? Слабая отговорка.
Мисс Гостри и сама проявила слабость: она отложила отъезд и дала согласие отбыть вместе с джентльменами при условии, что в знак независимости займет отдельное купе; однако после обеда стало известно, что она уехала одна, а они, вопреки уговору, сулившему день в ее обществе в Лондоне, задержались еще на ночь. Но в то утро, – которое впоследствии Стрезер вспоминал как вершину предчувствий и предвестий того, что назвал бы своими крушениями, – она сообщила ему тьму различных сведений, и среди прочего упомянула, что жизнь ее расписана по минутам, но нет такого дела или свидания, которым она не согласилась бы ради него пожертвовать. Сверх того, как он вывел из ее слов, где бы она ни появлялась, ей всегда приходилось то подхватывать нить оборванного разговора, то штопать чужие прорехи, то, стоило ей показаться, на нее словно из засады бросался очередной знакомый, чего-либо алчущий, и она какой-нибудь малостью утоляла на время его аппетит. Теперь она полагала делом чести – после того как взяла на себя смелость вынудить Стрезера к перемене и сама, чуть ли не за его спиной, заказала ему подобающее меню – добиться такого же успеха с Уэймаршем, и позднее хвалилась перед Стрезером, что сумела заставить их приятеля, даже не подозревавшего, в чем тут дело, позавтракать тем же набором блюд, какой майор Пенденнис съедал в "Мегатериуме". Словом, она добилась того, что он позавтракал как джентльмен, и это было сущим пустяком по сравнению с тем, чего она намеревалась от него добиться. По ее настоянию он принял участие в повторной неспешной прогулке по городу, это стало для них главным событием дня, и только благодаря ее искусству он сумел и на крепостном валу, и в Рядах сохранить относительно самостоятельный вид.
Они совершали свой променад втроем, глазели, болтали, – по крайней мере, двое; их сотоварища, по правде говоря, эта прогулка ввергла в угрюмое молчание. Стрезеру в этом молчании слышались громы протеста, но он сознавал, что всячески пытается выдать это безмолвие, хотя бы внешне, за знак доброго мира. Он избегал обращаться к Уэймаршу слишком часто, – что вызвало бы натянутость, но и не зажимал себе рта, что могло навести на мысль, будто он сдал свои позиции. Сам Уэймарш многозначительно молчал, то ли потому, что делал успехи в постижении Европы, то ли потому, что отчаялся ее постичь. Иногда, в иных переходах – в галереях с нависшими козырьками, где было особенно темно, фронтоны на противоположной стороне улицы смотрелись особенно причудливо, а соблазны в витринах попадались особенно часто – мисс Гостри и Стрезер замечали, что глаза их спутника приковывались к какой-нибудь никчемной вещице, приковывались так, словно он отдыхал на ней душой. Встречаясь в таких случаях взглядом со Стрезером, Уэймарш в первое мгновение смотрел виновато и испуганно, но тут же принимал свой обычный величавый вид. Стрезер не мог указать ему ничего истинно стоящего, боясь вызвать решительное неприятие, и испытывал искушение ткнуть пальцем в какой-нибудь заведомый хлам, чтобы дать приятелю возможность, торжествуя, его отвергнуть. Сам он непрестанно подавлял застенчивое желание высказать вслух, с каким наслаждением предается полной праздности, и ловил себя на мысли, что реплики, которыми они обмениваются с мисс Гостри, возможно, так же угнетают третьего члена их компании, как тяготили мистера Берчелла у камелька доктора Примроза высокопарные разговоры лондонских гостей. Любая мелочь радовала и веселила Стрезера, и он чуть ли не просил за это прощения, вновь и вновь ссылаясь на свои прежние скучные обязанности. Он сознавал, что эти обязанности не шли в сравнение с теми, что лежали на Уэймарше, и, оправдывая свое вольное настроение, без конца повторял, что возмещает себе прежнюю добродетель.
Но, так или иначе, прежняя добродетель никуда не девалась и теперь глазела на него из каждой витрины, так мало похожей на витрины в Вулете, разжигая аппетит к вещам, с которыми он просто не знал бы что делать. Тут, как ни странно, действовал самый неприемлемый из всех законов, полностью его деморализующий, – теперь он проявлялся в том, что внушал Стрезеру желание хотеть еще больше. Эти первые прогулки в Европе были, по сути дела, своего рода грозным предостережением, к чему может свестись путешествие. Неужели после долгих лет он вернулся сюда почти на закате жизни лишь для того, чтобы подвергнуться подобному испытанию? Тем не менее именно у витрин он чувствовал себя с Уэймаршем наиболее свободно – правда, было бы еще лучше, если бы его приятель не поддавался столь охотно на призывы лишь сугубо полезных ремесел. В своей мрачной изоляции Уэймарш упорно разглядывал зеркальные стекла скобяных и шорных лавок, тогда как Стрезер щеголял сродством души с поставщиками почтовой бумаги и галстуков. По чести говоря, Стрезер держал себя грубовато в присутствии торговцев мужским платьем, Уэймарш же, скользя по ним надменным взором, попросту не замечал всего этого. Мисс Гостри тотчас ухватилась за возможность поддержать Уэймарша за счет его соотечественника. У этого скучнейшего законника имелись – бесспорно – свои представления о том, кто как должен быть одет, но, ввиду некоторых особенностей производимого им самим впечатления, ставить их в пример было небезопасно. Интересно, спрашивал себя Стрезер, уж не считает ли он, что мисс Гостри вовсе не такая модная дама, а он, Ламбер Стрезер, образец моды; и не кажется ли ему, что большая часть замечаний, которыми они обмениваются о прохожих, их лицах и типах, обличают лишь стремление болтать, как болтают в "свете"?
Неужели все с ним происходящее и все уже происшедшее исчерпывается тем, что светская дама подталкивает его в "общество", а давний друг, оттертый в сторону, наблюдает, с какой силой его туда влечет? Когда эта светская дама позволила Стрезеру – максимум того, что она ему позволила – купить пару перчаток, поставленные ею тут же условия, запрет на приобретение галстуков и любых других предметов, пока она сама не найдет времени пройтись с ним по Берлингтонскому пассажу, прозвучали – для чувствительных ушей – вызовом несправедливым обвинениям. Мисс Гостри принадлежала к тем дамам, которые умели без вульгарных ужимок назначить свидание в Берлингтонском пассаже. Взыскательность при выборе перчаток означала – все для тех же чувствительных ушей – скорее всего нечто такое, что Стрезер назвал бы старанием сдержать от явного фанфаронства. Однако его не отпускало сознание, что в глазах их спутника его новая знакомая выступает этаким иезуитом в юбке, вербовщицей Католической Церкви. Католическая же Церковь – в глазах Уэймарша – этот враг номер один, чудище с выпученными глазами и длинными, дрожащими, загребущими щупальцами – как раз и была обществом, источником распространения всяческих шибболетов, разделения людей по типам и группам, порочными честерскими Рядами, источавшими зловоние феодализма, – словом, Европой.
Однако, прежде чем они, проголодавшись, повернули назад, произошел эпизод, который на многое проливал свет. Уже с четверть часа Уэймарш подчеркнуто молчал и держался особняком, когда же его сотоварищи, опершись на балюстраду, охранявшую Ряды с торца, не менее трех минут созерцали на редкость кривую и беспорядочно застроенную улочку, что-то в их интересе к ней – что именно, Стрезер так и не разобрался – переполнило чашу его терпения. "Он считает нас снобами, светскими лоботрясами, мерзкими эгоистами", – подумал Стрезер, который на удивление быстро, всего за два дня, обрел привычку легко и решительно суммировать ряд смутных наблюдений. Впрочем, между некоторыми его заключениями и отчаянным броском в противоположную сторону, который вдруг произвел Уэймарш, имелась, видимо, прямая связь. Он исчез с ошеломляющей внезапностью, и Стрезер с мисс Гостри поначалу решили, что, увидев мелькнувшего знакомого, он бросился за ним следом. Однако они тут же убедились, что его мгновенно поглотила открытая дверь ювелирного магазина, за сверкающими витринами которого он скрылся из виду. Бегство Уэймарша носило характер демонстрации, и его двум спутникам ничего не оставалось, как сделать испуганные лица. Но мисс Гостри рассмеялась.
– Что это с ним? – спросила она.
– Как вам сказать, – отвечал Стрезер. – Он не может этого вынести.
– Чего этого?
– Всего. Европы.