- Человек лешего пострашнее. Он всяко рядиться умеет: боярином и холопом, простаком и хитрым. Таким, как ты, среди отребья людского тяжко, - стиснув в пальцах боярыню-башню, скрипнул зубами Барма, словно провидел грядущие беды. - Да пока я жив, знай: в обиду не дам. А что будет, когда… Не-ет! - он яростно замотал головою, взметнулись складки на лбу. На щеку Дуне упала соленая капля: не то пот, не то слезинка. - О том не надо! Ходи! - велел Барма, через силу улыбнувшись. Глаза от необъяснимой печали потемнели.
- Худо играешь ноне, - упрекнула Дуняша, отвлекая брата от мрачных, мгновенно и неожиданно налетевших дум. - Вот башню твою взяла…
- Мужа бы тебе доброго, заботника честного! А-ах! - И снова изломало улыбку, снова набрякли на лбу складки.
- Что ты, братушка, что ты? Господь с тобой!
- Я и без господа жив… был бы он с тобою, голубка!
- Не оставит… молиться стану, - Дуняша взяла братнину руку, приложила к прохладной нежной щеке. Непонятная боль, тревога, жуткая ярость его стихли. Одна улыбка осталась. Не улыбка - чистое озеро, по которому в два ряда плывут лебеди белые. Радостно, покойно, когда Тима улыбается.
- А-ах, какие зимы сне-ежные, - завел Тимофей.
Дуняша подхватила:
- Зимушки, откуда вы к нам нагрянули?..
Негромко пели: отец молится. Донесется в прируб - выскочит гневный, браниться начнет. "Первая неделя великого поста, - скажет. - А вы бесей тешите". Будто в другое время их тешить дозволено.
- Ах, да принесла нас лебедь белая. Из-за гор высоких на крыле-е…
Потаповна, хлопотавшая в черной половине, приоткрыла дверь, вслушалась. Любила песни детей своих. Услышав тяжелую поступь мужа, закончившего молиться, шепнула: "Отец!"
Благостный, расслабленный долгой молитвой, Иван заглянул в светелку. Барма едва успел спрятать шахматы. Заглянул - в руках "Житие", писанное неистовым протопопом во времена горького пустозерского заточения.
- Почитала бы, дочушка! - Отец кроток и от других ждет отзывчивости. Только доброта его опасна. Чуть что не так - порохом вспыхнет.
Уселись. Дуня, подавив вздох, взяла испещренные письменами листы, аккуратно вклеенные в бычью кожу. Тимка зевнул украдкой в кулак и - бочком - к порогу.
- Пойду медведицу попроведаю.
Знали, какую медведицу проведать пошел. Встанет на лыжи и побежит на двор ратмана. Сам Юшков в столице. Дочка его, Дарья Борисовна, скучает одна. После Петербурга тут глухо. Дворовая девчонка, дочь бывшего крепостного, ставшая княжной, царской фрейлиной. Там, в столице, балы, маскарады, богатые выезды, веселые кавалеры, жеманные беседы… А здесь, в Светлухе, Дарья Борисовна затосковала. В детстве она любила Светлуху, простые игрища, грязноватые здешние улицы, скоморохов. А теперь… Однажды, одурев от песен дворовых девок, от плясок и воспоминаний, велела она заложить возок. Из возка увидела скомороха с медведицей, в котором узнала Барму.
- Приведи его ко мне! - приказала кучеру.
Гордый скоморох не явился. Его притащили силой.
- Упрямишься, холоп? - дивясь неожиданной гордости парня, изумилась княжна.
- Холопы - вот они, - указывая на оробевших дворовых, усмехнулся Барма. - А я человек вольный.
"Горд", - подумала Дарья Борисовна, невольно залюбовавшись красивым парнем. Давно не видела. Увидала - детство вспомнила. Что-то дрогнуло в душе.
- А если я прикажу тебя высечь?
- Уж не за то ли, что за косы когда-то таскал?
- И за то следовало бы, - краснея, потупилась княжна.
- Ну, секи… От тебя стерплю, - Барма вырвал у кучера плетку, насмешливо уставился на княжну. - Порты-то снять? Или так?..
Дерзкие глаза, бесстрашные. Выдержать этот зеленый завораживающий взгляд невозможно: пронизывает насквозь.
- Не надо, - остановила испуганно и уж совсем жалобно призналась: - Тоскливо мне тут… Потешил бы.
- Так-то лучше, Дарья Борисовна. - Барма продул свою дудочку и на потеху дворовым людям запел скоморошину. Медведица, смешно переваливаясь, затопала.
- Нашла бы себе ровню, - сказал Барма позже. Сказал по-немецки, Дарья Борисовна вздрогнула, удивленно подняла тонкие брови. Он ли сказал? Может, почудилось? Тишина в доме, только пташка заморская в клетке попискивает да мурлычет кот, пригревшийся у княжны на коленях.
- Разумеешь по-немецки? Где постиг?
- Шхуну царскую строил. Там немцы были. У них и учился.
- Теперь меня учи. Я по-немецки говорю худо.
Барма учил ее языку, и еще многому учил. И дивилась княжна, что в Светлухе нашелся человек, с которым ей необыкновенно интересно. Он и умен, и весел, и ладен собой. Ах парень, парень! Отчего ж мы не ровня?
- Душно в светлице. В лес бы сейчас!
- Зверя встретим - не забоишься?
- С таким-то кавалером?
Поутру, велев запрячь пару, собрались на прогулку. Забрались далеко, к Бесову болоту. Глухомань черная! Ехали, словно по дну пропасти: темно слева, справа темно. Тесно и неуступчиво переплелись между собой ветви деревьев. Снег кокошниками навис. Иной раз ухнет вниз с тихим гулом - душа обмирает. Недобрую тишину лишь однажды рассек какой-то жуткий перестук.
- Что это? - Княжна припала к плечу Бармы. Разрумянившиеся щеки побелели.
- Дятел играет, - успокоил Барма, поняв ее страхи.
- Глухо тут, - провалившимся голосом сказала княжна.
- В детстве хаживала со мной. Не боялась. На лыжах умеешь?
- Разучилась.
- Ну привыкай, - прикрутив лошадей к еловому суку, Барма наладил ей лыжи, и - след в след - тронулись в обход болота. Едва отошли, из кустов кинулся встречь мужик лохматый.
- Леший!
Мужик облапил княжну, повалил в снег. Она и вскрикнуть не успела. Лежала - сердца не слышала. Каждая частица тела налилась липким черным ужасом. В лицо ей, срывая шубку, дышал шумно лесной человек…
- Эй, эй! - Барма скинул с ног лыжи, в три прыжка одолел пространство. Лесной человек, оглянувшись на него, зверино уркнул, ударил локтем.
- Здоров! - Барма дернул его за всклокоченную бороду, поддал в пах. Но и свалившись, "леший" покорился не сразу. Обмяк после того, когда Барма стукнул его башкой о елку.
Княжна поднялась и, опершись спиною о дерево, водила бессмысленными от ужаса глазами.
- Больно рожа твоя знакома, - всматриваясь в лесного, пробормотал Барма. Лесной воротил рыло набок, что-то невразумительное ворчал. Широкие ноздри его то раздувались, то опадали, словно в последний раз вдыхали упоительный запах тайги и воли. Судьба прихотлива: еще минуту назад он был владыкою этого леса и, зная о страхе, которому подвержены люди и звери, на всякого этот страх нагонял. Стоило вскрикнуть ему или свистнуть - зверь оседал на задние лапы, человек обмирал и терял силу. "Леший", разинув пасть, на весь лес хохотал. Любо, когда боятся тебя. Вон девка-то как зубами чакает! А этот, окаянный, сам напугал хозяина лесной глухомани.
- Прибей его! Прибей, пока он нас не прибил! - наконец вымолвила княжна, прячась за спину Бармы.
Барма мучительно вспоминал, где он встречал этого лесного человека. И вдруг его озарило:
- Никитка, ты? - А это и впрямь был он, княжеский фискал. Многих охулил, потом сам был бит за лихоимство, гнил в подземелье, да, кем-то отпущенный, сгинул. И вот - попался. - Милодору-то помнишь? За что девку порушил, злыдень?
- Пусти, золота дам! - Никитка перекатился с боку на бок, свистнул, но тут же подавился кулаком Бармы.
- Падай в сани, Борисовна! - Барма кинул туда разбойника, гикнул на лошадей. И - вовремя: сзади к ним подбегали люди. - Их тут, как клопов на полатях.
Вслед заухали, засвистели. Кто-то запоздало выстрелил. Но сытые кони накручивали поворот за поворотом.
- Без атамана остались, - похохатывал Барма, зорко приглядывая за пленником. Тот зыркал черными, в кровавых прожилках глазищами, еще надеясь на избавление. Но при всякой попытке соскользнуть с саней Барма бил его по затылку кнутовищем. Княжна жалась к Барме, брезгливо косясь на рябую Никиткину рожу. Про дела его давно шли недобрые слухи. Ловить ловили, но разбойник всякий раз уходил от погони.
- Пусти, эй! Выкуп дам, - уговаривал он. - Пригоршню дам. Две, ежели мало.
- Мне твое золото - тьфу! Сам, сколь надо его, добуду, - погоняя лошадей, гоготал на весь лес Барма. Схватив из-под полозьев горсть снега, скатал плотный шарик, сунул в рукав. Сдернув шапку с разбойника, тряхнул рукавом. В шапку густо посыпались монеты. - Ну, видал? Всю твою шайку купить могу. Нна, жуй! Ишь глаза-то как разъехались!
Кинул несколько "монет" в раззявленную пасть разбойника, и тот покорно принялся жевать, словно во рту был хлебный мякиш.
Дарья Борисовна успокоилась. Глядя на фокусы Бармы, смеялась: "Этот не выдаст… мой!.."
- Ты лучше у солнышка спроси, чей я, - отвечал Барма, поигрывая вожжами. Кони, екая селезенками, убирали под себя лесную дорогу. Глупо, растерянно ухмыляясь и икая, жевал обманную жвачку Никитка.
Над лесом, над снегом возгорелось пресветлое солнце, вонзило лучи свои во мрак жизни, и все заиграло вокруг, заговорило. Подали голоса сонные птицы. Веселее зашуршал под санями снег. Сияли лучи солнца, сияли Тимкины зубы, открытые в смехе. Мрачнел и поеживался Никитка.
- Нажрался? Аль ишо хошь?
- Корой-то разе насытишься? - проворчал Никитка, только что разобрав: жевал не монеты и не хлеб - кусок бересты.
У околицы столкнулись с князем. Воротился домой из столицы. Позвав холопов, велел посадить в одну клетку Барму и Никитку. Заступничество Дарьи Борисовны не помогло.