- Нет, что вы, господа, нет и нет! - пугался Евстафий Селиверстович. - Ни на что я не рассчитывал, господь с вами, Платон Тихонович. Я отечеству помочь стремился, я о нем помышлял, я указать хотел, куда денежка казенная утекает, в какую прорву ненасытную. Вот о чем я думал, поскольку в честности воспитан был. И в записочке той ни грана клеветы не содержалось, а дело все так перевернулось, этаким, как бы сказать, фарсом трагическим, что вылетел я со службы, как только лошадки особу за город вынесли. Изгнан был с позором и срамом, аки клеветник и доносчик. Вот куда меня искренность моя привела, на край, как бы сказать, пропасти падения человеческого.
- А закон? - не выдержав причитаний, раздраженно спросил Федор. - Есть же закон, господин Зализо. Есть же управа на губернских самодуров.
- Закон? - бывший чиновник тихо рассмеялся. - Какой закон, господин Олексин? Это в Английском королевстве закон, а у нас - поправки к оному. Пятнадцать томов поправок, указов да разъяснений: не изволили сталкиваться? Ну, храни вас господь от этого. Россия - страна поправочная, а не законная. Поправочная, глубокоуважаемый господин Олексин.
Евстафий Селиверстович Зализо был не только бывшим виновником, но и бывшим человеком. Но второй - угрюмый, внутренне напряженный, как туго взведенная пружина, отставной капитан Гордеев - был интересен уже тем, что ничего о себе не рассказывал. Писал бесконечные прошения, получал отказы, снова писал и снова получал, но не жаловался. Раз только, получив откуда-то пространное, но тоже явно отрицательного свойства письмо, насильственно усмехнулся:
- Почему тем, кто пишет правду, не верят с особым злорадством, Олексин?
У Федора случился очередной приступ меланхолии, и отвечать Гордееву он не стал. Впрочем, отставной капитан и не ждал ответа, а тут же достал походную чернильницу, пачку голубоватой немецкой бумаги и начал старательно скрипеть новым стальным пером.
Разговор между ними произошел в тот день, когда вдруг разоткровенничался Зализо, выигравший накануне четвертной. Выговорившись, Евстафий Селиверстович тотчас же и ушел, поспешая ко времени, когда мелкой тыловой сошке уж очень захочется попытать счастья за зеленым сукном. Отставной капитан проводил его прищуренным глазом, помолчал и сказал весомо:
- Врет.
- Отчего же полагаете так? - вскинулся Федор, которого чем-то тронул рассказ бывшего искателя истины. - Он говорил искренне, и сомневаться, право же…
- А я и не сомневаюсь, - грубовато перебил Гордеев. - Я без сомнения знаю, что мошенник он и лгун. Заметьте себе, Олексин, что не все мошенничают, но все лгут. Все нормальные люди непременно же лгут, а коли правду режут, так либо с ума сошли, либо в начальники выбились.
- Вы - мизантроп, Гордеев.
Отставной капитан невесело усмехнулся в густые, с обильной проседью усы. Походил по номеру, с хрустом давя тараканов, сказал вдруг:
- Хотите сказочку послушать? Очень полезная сказочка для юношей, кои героев ищут не в Древнем Риме.
- Тоже лгать станете? - ядовито осведомился Федор.
- Непременно, - кивнул Гордеев. - На то и сказка, Олексин, чтоб лгать свободно, так уж давайте без претензий. Стало быть, в некотором царстве, в некотором государстве на глухой и непокорной окраине служили два немолодых офицера при молодом полковнике. Полковник тот был хоть и весьма молод, но уже и знаменит, и отмечен, и геройствами прославлен аж до града престольного, а посему имел отдельный отряд, веру в собственную звезду и жажду славы. Вы слушаете, Олексин, или опять считаете тараканов?
- Слушаю, - отозвался Федор. - Полковник имел синие глаза и ржаные усы, и звали его…
- А вот этого не надо, - остановил Гордеев. - Сказка имен не любит. Так что либо сказку слушайте, либо я гулять пошел.
- Давайте сказку, - лениво зевнул Федор. - О Бове Королевиче.
- Бова Королевич? - отставной капитан неожиданно улыбнулся. - А пусть себе, к нему это подходит. Но сначала об офицерах, коих наречем… Фомой да Еремой. Так вот Фома - из захудалых дворяшек - из кожи вон лез, чтобы только Бове Королевичу угодить. Не из низости характера, Олексин, - мягкий, воспитанный да слабый был господин сей, уж мне поверьте, - а угодничал по той простой причине, по которой наш брат русак скорее всего угодничать начинает: по причине долгов, родственников да несчастий. Вот все это досталось Фоме в избытке - и долги, и родственников орда целая, и несчастий по двадцать два на неделе, а доходов - одно жалование. Скольким пожалуют, стольким и жив: вам, Олексин, понятна страшная механика сия?
- А Ерема? - настороженно спросил Федор.
- А Ерема из разночинцев, Олексин, ему проще, потому как привычнее, и психею его не ломает. Дед у него - вольноотпущенник, отец на ниве народного просвещения подвизался, а самого Ерему в Николаевскую академию занесло. Впрочем, к сказке все это отношения не имеет, а суть в том, что Бова Королевич вздумал на свой страх и риск малым своим отрядом взять довольно сильную крепость. И только к походу изготовился, как ловят казачки немирного турк… туземца, Олексин, туземца. Туземец попался бравый, в лицо Бове Королевичу смеется и на своем туземном языке утверждает, что движется на Бову большой туземный отряд. Врет? Ну, так и слава богу, и пусть себе врет, а мы будем крепость штурмовать. А вдруг не врет? Вдруг правду бормочет, басурманская рожа? А коли правду, то о крепости тотчас и позабыть надо, и силы совсем даже в другую сторону разворачивать. Понятна вам задача, Олексин?
- Понятна, - без особого интереса откликнулся Федор, хотя все, что касалось "Бовы Королевича", слушал внимательно.
- И как бы вы решили ее?
- Не знаю, я не военный. А как он ее решил? Ну, ваш Бова Королевич?
- Просто, как Колумб - задачку с яйцом. Вызвал Фому да Ерему и приказал бить того туземца смертным боем, пока правды не скажет.
- И вы?.. - с неприкрытым презрением спросил Федор.
- Мы?.. - отставной капитан натянуто улыбнулся. - Это же сказка, Олексин, просто - сказка. И по сказке той получается, что разночинный Ерема тут же больным себя объявил, а несчастный Фома, поплакав да помолясь, взял цепь, на которой бадью колодезную крепят, и начал цепью этой…
- Не надо… - брезгливо отвернулся Олексин.
- Это же сказка, так что потерпите, - усмехнулся Гордеев. - Суть ведь не в том, как Фома бил да как туземец кричал. Суть в том, что правду он все же из него выбил: не было никакого отряда, никто ниоткуда не угрожал - и Бова Королевич мог преспокойно штурмовать крепость всеми наличными силами.
- А если и здесь ложь? Если солгал туземец тот?
- Это перед смертью-то? - холодно улыбнулся Гордеев. - Перед смертью правоверному нельзя врать, а то Магомета не увидит и гурии его не усладят.
- Значит…
- Значит, Олексин, значит. До самой смерти в присутствии муллы кованой цепью бил. Плакал, о прощении умолял и бил, вот какая очень русская история, юный друг мой. А когда забил…
- Перестаньте бравировать!
- Когда забил, с облегчением великим к Бове Королевичу побежал. С облегчением и бумагой, в которой арабской вязью все изложено было и подписью присутствовавшего священнослужителя скреплено. Бова бумагу взял, а Фому не принял, будто и не было его вовсе, Фомы этого несчастного, будто бумага по воздуху приплыла. А Фома не понял ничего или понять испугался и все сидел возле палатки. Вышел наконец Бова, глянул на Фому как на пустое место, и пошел себе. В нужник. И все офицеры сквозь этого Фому глядеть стали: даже ближайший сослуживец Ерема и тот руки не подал, - Гордеев вздохнул. - Вечером ни к одному костру его не пригласили, никто на слова его не отвечал, и к утру Фома пулю себе меж глаз запустил. А у него - детей шесть душ, родственных бездельников куча да жена больная да бестолковая.
- Послушайте, Гордеев, это же… Это же ужасно, что вы рассказываете.
- Это же сказка, Олексин, извольте уж до конца дослушать. Так вот взял лихой Бова Королевич крепость и наутро списки отличившихся потребовал. А списки Ерема составлял и включил туда покойного Фому: при боевом ордене и с пенсией, глядишь, что-либо выгореть могло. "Что? - спросил Бова Королевич. - Самоубийце - "Владимира с мечами"? Да за такую награду у меня завтра пол-отряда перестреляется". И вычеркнул покойного Фому из списков собственным золотым карандашом. Через месяц Бова Королевич генеральский чин получил, а Ерема - полную отставку без пенсиона и мундира как человек ненадежный и к службе в Российской империи непригодный.
- Да за что же, помилуйте? Причина ведь должна быть. Хоть какая-то, хоть видимая.
- За что? - Гордеев вздохнул. - В России, Олексин, все прощают - и длинные руки, и длинные уши. Только длинного языка не прощают, запомните на всякий случай.