Шедевр B.C. Пикуля. Масштабный, умный, увлекательный роман об одном из загадочнейших периодов российской истории - эпохе правления императрицы Анны Иоанновны. Перед читателем буквально оживает удивительный мир дворцовых переворотов и придворных интриг, всевластия печально известной Тайной канцелярии - и яростного противостояния русского дворянства и всемогущего фаворита императрицы - Бирона...
Содержание:
КНИГА ПЕРВАЯ. "ЦАРИЦА ПРЕСТРАШНОГО ЗРАКУ" 1
ЛЕТОПИСЬ ПЕРВАЯ. ГОСУДАРЕВА НЕВЕСТА 1
ЛЕТОПИСЬ ВТОРАЯ. БОЯРСКАЯ ПОРА 21
ЛЕТОПИСЬ ТРЕТЬЯ. "ИМПЕРАТРИКС" 44
ЛЕТОПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ГОРДЕЦЫ И ПОДЛЕЦЫ 70
ЛЕТОПИСЬ ПЯТАЯ. ПОД БОЙ БАРАБАНОВ 100
КНИГА ВТОРАЯ. "МОИ ЛЮБЕЗНЫЕ КОНФИДЕНТЫ" 125
ЛЕТОПИСЬ ПЕРВАЯ. НА РУБЕЖАХ 126
ЛЕТОПИСЬ ВТОРАЯ. БАХЧИСАРАЙ 152
ЛЕТОПИСЬ ТРЕТЬЯ. ДЕЛА ЛЮДСКИЕ 175
ЛЕТОПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ. КОНФИДЕНТЫ 199
ЛЕТОПИСЬ ПЯТАЯ. ЭШАФОТ 223
ЛЕТОПИСЬ ПОСЛЕДНЯЯ. РОССИЯ НА ПОВОРОТАХ 248
Валентин Пикуль
Слово и дело
КНИГА ПЕРВАЯ. "ЦАРИЦА ПРЕСТРАШНОГО ЗРАКУ"
ЛЕТОПИСЬ ПЕРВАЯ. ГОСУДАРЕВА НЕВЕСТА
Мощно, велико ты было, столетие! Дух веков прежних
Пал пред твоим алтарем ниц и безмолвен, дивясь
Но твоих сил недостало к изгнанию всех духов ада
Брызжущих пламенный яд чрез многотысящный век
А Н Радищев ("Осьмчадцатое столетие")
Никто не уповай во веки,
На тщетну власть князей земных
Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них
Михаила Ломоносов (псалом № 145)
Глава 1
По самому краю гиблого света течет стылая Сосьва-река. А куда течет - неведомо, и там, за рекой, пусто, только зверь пушистый сигает. Вот на этом-то берегу, распевая псалмы и богохульствуя, одинокий старик с полудня копал могилу.
Ненастно было…
- Ай-ай, дел наделал - всего и не упомнишь! Зато и был он князь двух империй (Российской и Римской) , генералиссимус и ордена Андрея Первозванного кавалер. Сердечный друг, "мин херц Данилыч", его высокое сиятельство Алексашка Меншиков - на краю света, в армяке мужичьем, бородатый и страшный, и вот.., видит бог: копает могилу!
Для дочери. Для Марьюшки. Для царевой невесты.
- И вознесо-ох избранна-аго-о, - пропел Меншиков сипло.
А в могиле было ему даже хорошо: не обдувал ветер, что забегает с тундры, не виднелись из ямы постылые крыши Березова-городка. Только чистые облаци над головой старика - плывут и плывут в незнаемое.
Под вечер вернулся Данилыч к себе в домишко, что срубил саморучно (бревна-то в два венца клал, окошки-то в кругляк вывел - на зависть одичалым березовцам). Семейство опального князя, выплакивая глаза, сумерничало в нетопяеияых горницах. Всего двое и остались: сын его Санька да девка малая - тоже Александра. Супругу-то свою, Дарью Михайловну, еще под Казанью навеки оставил - на самом берегу Волги зарыл ее, когда в ссылку обозом тянулись.
- Будет вам! - цыкнул Меншиков на детей. - Пряники-то писаны на Москве остались. И скулить - неча… Мой грех вижу в том, что не отведали вы ранее горбушки серенькой.
Раздул лучину - прошел к покойнице. В кедровом гробу, обитом сукном изнутри, покоилась царская невеста - княжна Марья. А жития ей было осьмнадцать лет. И хвори она никакой не знала - просто тоска приключилась. "В Москву, - плакала перед смертью, - в Москву бы мне…" Торчал теперь из кружев остренький носик, а губы раскрылись в смерти - губы, царем недавно целованные.
Меншиков подул на замерзшие пальцы, долго и неумело вдевал серьги в занемевшие мочки покойницы. Вдел кое-как, и затрясся в рыданиях гордый подбородок:
- Эх, Марьюшка.., быть бы тебе императрицей! Почто не отдал я тебя за Сапегу? Жила бы в Польше… Внука бы мне.., внука!
После погребения не мог Данилыч отойти от дочерней могилы. Все на другой берег Сосьвы посматривал. А там синел корчеватый лес да стелились вдали тобольские тундры - края постылые, жуткие, безлюдные… И сказал сыну и дочке с лаской:
- Детушки, вы домой ступайте. Не то озябнете, чай! А сам примерился глазом, сразу помолодевшим. Лопатой отсек добрую сажень и торопко начал копать другую могилу. Рядом с дочерней - только пошире, только поглубже… Страшно стало, и в рев ударились княжата:
- Тятенька, тятенька! Не пужайте нас, миленькой… На што вторую-то грабстаете? Ой, горе нам, сирым Меншиковым…
Данилыч знай копал - быстро и сноровко.
- Не вам, не вам, - ответил. - А имени несчастному моему!
И вскорости, правда, слег. Сначала интерес к еде потерял. Пил только воду с брусникой.
Лежа на полатях под шубами, начитывал Данилыч мемуар свой, а княжата записывали. Память не изменяла временщику: баталии да кумпанства, виктории громкие да ретирады стыдные - все он помнил… Все! А однажды поманил к себе сына поближе:
- Глуп ты, чадушко, но смекни. Деньги-то мои при банках надежных лежат - в Лондоне и Амстердаме. Смотри же, Санька: как бы тебе на дыбе из-за них не болтаться…
Юный князь вяло шевельнул бесцветными губами:
- Сколько ж там у нас, тятенька?
- Да миллионов с десять, почитай, набежит… Велик грех!
Тоненько и горестно заплакала дочка:
- Ой, лишенько! Оскома от клюкв и брусник здешних, вишенок бы мне московских из садика… Желаю я на Москве показаться!
Вспомнил тут Данилыч, как отказал жениху ее, принцу Ангальт-Дассаускому, потому как мать его была аптекарской дочкой.
- Терпи, - сказал. - Да за казака ступай здешнего. Что прынц, что казак - едина доля тебя ждет, бабья…
В конце короткой тобольской осени, когда метельные "хивуса" залепили снегом окошки, почуял Меншиков смерть и выпростал из-под вороха шуб свою жилистую руку:
- Вот она.., пришла, стало быть, за мною! Ну, так ладно.
Велел камзол нести да брить себя. Без бороды, принаряженный, стал он тем, каким его ранее знали. Даже глаз с искрой сделался - будто в знатные годы. Губы, всегда скупые, размякли, добрея.
И все замечал с одра смертного. Эвон паутинка в уголке ткется, у лампадки фитилек гаснет, мышонок корочку в нору себе прячет. Вот и мышонок сей жить останется. Березовская мышь - не московская: что она знает-то? "А я, князь светлейший, помираю вдали от славы и палат белокаменных… Обида-то какая! - содрогнулся всем телом. - Мыши - и той завидую…"
Над ним склонился сын - в грудь отца вслушался:
- Поплачь, сестричка: изволили опочить во веки веков наши любезныя тятеньки, Александры Данилычи… Но глаз временщика открылся снова - круглый.
- Еще нет, - сказал Меншиков. - За мной слово остатнее. Не раз, детушки, помянете вы дни опальные, яко блаженные! И завещаю вам волю отцовскую: подале от двора царева живите. Не совладать вам… Вот и все. А теперь - плачьте!
Матвей Баженов, мещанин Тобольской губернии, хоронил грозного временщика. В мерзлую землю, посреди голубого льда, поставили тяжелую гробовину и засыпали землей пополам со снегом. Великие сибирские реки, во едину ночь морозами смиренные, уже звонко застыли: открылся до Москвы путь санный - тысячеверстный.