Красное на западе потускнело, полоска света сделалась сперва тяжело-малиновой, потом алой, а все высокое, просторное небо над хребтом, над лесными увалами, дальше которых лежала такая же просторная, как небо, кубанская степь, — все бесконечное небо за каких-нибудь полчаса сделалось из голубого зелёным, иссиня-тёмным, и на этом тёмном, словно на негативе, чётко и строго проявились белые вершины Главного хребта. Настала ночь.
И все вдруг увиделось по-иному: загадочно и мертво. От одного взгляда на белые вершины, позади которых опустилось чёрное небо, делалось холодно и жутковато.
Чёрный дрозд сидел у гнёзда, привычно поджав ножки и касаясь мягким брюшком тёплой ветки явора. Он тоже спал.
Возле сохранённого родного гнёзда.
2
Раньше всех утром проснулись зяблики.
Они взлетели выше леса и, убедившись, что заря занялась всерьёз и розовеющее небо уже не потухнет, без всякой подготовки принялись деятельно сновать туда-сюда в ещё сумрачном лесу и кормить своих ненасытных птенцов, проголодавшихся за короткую ночь. Букет красных гвоздичек снова шевелился и жил над гнездом. За дело, родители! Быстрей, быстрей…
Умытый росой, занавешенный туманом, горный лес просыпался под птичий пересвист и разноголосое шуршание обсыхающей листвы.
Ночная прохлада помаленьку скатывалась вместе с туманами и сыростью в глубокие ущелья. Сверху и одновременно из долин подступало тепло.
Колокольчики раскрывались прямо на глазах. Отяжелевшие от росы ветки жасмина стряхивали воду, выпрямлялись, их белые, стеариново-чистые цветы запахли так сильно, что на время перебили все остальные запахи. Даже серые гранитные камни, подсыхая, издавали рассеянный запах сожжённого кремня. Лес нагревался, все живое в нем потягивалось от сна и старательно ловило солнце.
Чёрный дрозд звонко, почти непрестанно пел на своём высоченном яворе. Обычно застенчивый, умеющий прятаться, он сидел так, чтобы видели все. Он увлечённо щёлкал, старательно выводил флейтовые, очень ясные звуки, а порой принимался пересмешничать, довольно похоже изображая шипение злой ласки, мяуканье рыси, карканье ворона и весёлый перебор чижиной песни. Он, как всегда, был весел, остроумен и начисто вычеркнул из памяти вчерашний поединок с лаской. Умолкая, дрозд прислушивался к звукам леса и терпеливо ожидал, когда его супруге потребуется смена.
Но сегодня она что-то не торопилась, упорно сидела в гнезде, почти упрятав в шейное оперение свою темноклювую головку. Она казалась очень занятой и сосредоточенной. Что-то не то…
Дрозд с громким криком вспорхнул и, уступая щекочущему желанию поразмять косточки, а возможно, и с целью привлечь внимание дроздихи, полетел вдоль склона горы, быстро вымахав на самую границу цветущих лугов. Потоки тёплого воздуха качали его на невидимых волнах, сносили вниз над ущельями, бросали из стороны в сторону, и дрозд, наверное, испытывал огромное удовлетворение, всецело отдавшись захватывающей воздушной акробатике.
Облетев свою гору, дрозд плавно скользнул в долину и, все так же купаясь в потоке воздуха, обследовал её до старой лесовозной дороги. Только тут он позволил себе присесть на светло-зелёный бук. Тотчас раздалась его музыкальная трель. Исполнив её, он подскочил и нырнул вниз, где увидел, наконец, вчерашнего оленя, свидетеля схватки с коварной лаской.
Олень сперва услышал, а потом и заметил птицу, уши его дрогнули. Он стоял между двух горбатых скал, упрятав коричневое тело под густым кустом ольхи, выросшей у болотца. Олень, видно, собирался лечь, когда дрозд поприветствовал его как старого знакомого, и теперь ждал, не придумает ли ещё что-нибудь эта весёлая, забавная птица, его добрый друг и верный страж спокойствия.
Дрозд слетел пониже, закачался на тонюсенькой ветке почти над самой оленьей спиной, изобразив в звуках несомненное удовольствие от встречи. И тут же, желая повеселить животное, замяукал по-рысиному, а потом свистнул, как озорной мальчишка, и смело перескочил на спину оленя.