Борис Иванович Иванов - одна из центральных фигур в неофициальной культуре 1960–1980-х годов, бессменный издатель и редактор самиздатского журнала "Часы", собиратель людей и текстов, переговорщик с властью, тактик и стратег ленинградского литературного и философского андеграунда. Из-за невероятной общественной активности Иванова проза его, публиковавшаяся преимущественно в самиздате, оставалась в тени. Издание двухтомника "Жатва жертв" и "Невский зимой" исправляет положение.
Проза Иванова - это прежде всего человеческий опыт автора, умение слышать чужой голос, понять чужие судьбы. В его произведениях история, образ, фабула всегда достоверны и наделены обобщающим смыслом. Автор знакомит нас с реальными образами героев войны (цикл "Белый город", "До свидания, товарищи", "Матвей и Отто"), с жертвами "оттепельных надежд" ("Подонок") и участниками культурного сопротивления десятилетий застоя - писателями и художниками ("Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец", "Медная лошадь и экскурсовод", "На отъезд любимого брата"). Главы из мемуаров "По ту сторону официальности" открывают малоизвестные стороны духовного сопротивления диктатуре.
Содержание:
ВЫСОКО ПОД ОБЛАКАМИ 1
ПОДОНОК 2
НОЧЬ ДЛИННА И ТИХА, ПАСТЫРЬ РЕЖЕТ ОВЕЦ 14
МЕДНАЯ ЛОШАДЬ И ЭКСКУРСОВОД - Повесть 21
НА ОТЪЕЗД ЛЮБИМОГО БРАТА 34
КОРАБЛЬ БЕЗ ДУРАКОВ 41
МОГИЛЬЩИК ИЗ ХАЙФЫ 50
АЛМАЗНАЯ СКАЗКА 53
ПО ТУ СТОРОНУ ОФИЦИАЛЬНОСТИ - Главы из книги 71
СВОЙ ЧЕЛОВЕК В БОЛЬШОМ ДОМЕ 71
РЕКТОР НАЧИНАЕТ И ПРОИГРЫВАЕТ 77
СБОРНИК "ЛЕПТА" 85
УЗКАЯ ДОРОГА К ДЕМОКРАТИИ 86
Примечания 92
ВЫСОКО ПОД ОБЛАКАМИ
Окно выходит в колодец двора. По вечерам одни и те же лица встречают через стекла взгляды друг друга. Он сидел здесь, у окна, и смотрел во двор, она за шкафом в полутьму говорила:
- Ты понимаешь или нет, что живешь не один. Есть я, есть Вовка…. Скажи, ты любишь меня? - Он пожимает плечами, хотя она его не видит, и с привычным отчаянием погружается в ее голос: - Я не сплю ночами. Мне хочется плакать - рядом со мной чужой человек. Зачем, зачем все это! - Жена плачет. - Мне неприятны твои объятия. Я чувствую себя проституткой. У тебя какая-то своя жизнь - знаю. Уважаю ее заранее. Но мне страшно, когда ты сидишь, как сейчас. Мне кажется, ты встанешь и скажешь: "Ухожу", - потому что пришла к тебе такая идея. Я уверена, что ты можешь убить… Да, да, - усталое прощение в этих "да", - ты не виноват. Такой ты есть, но я не могу так больше! Ни минуты покоя… и молчание, молчание…
Жена плакала в подушку и плачем звала его. Он поднял глаза к потолку и вспомнил: утром на работе вот так же вдруг рассеялся и, будто бы продолжая расчеты, с которыми его торопили, записал:
Вынырнул из сна,
Как из глубины, -
И вижу стену
Жениной спины,
И рыжий абажур,
Как купол цирка,
В куполе посередине -
Дырка.
Эта черная дыра целый день зияла над ним, как черное небо в планетарии: но там техник по команде лектора включает и выключает созвездия и поворачивает зодиак. Его же жизнь застыла в безнадежной непоправимости.
- Никто бы не мог жить с тобой. Никто! Нет такой дуры! Нет! - теперь за шкафом метался горячий воздух ненависти. Он вышел в коридор, надел плащ и кепку. Сосед Прохоров наколачивал набойку на женскую туфлю, сосед Лев Семенович, в подтяжках, разговаривал с телефонной трубкой.
Вышел на лестницу и начал спуск вначале по меланхолическим ступеням старого дома, потом - на эскалаторе метро. Мир был прочен и постоянен. С высоких нот подходящие поезда переходили на басы. В гулком воздухе подземелья люди перебегали с поезда на поезд. "А вот и она!" - маленькая женщина в сером платке, перебирая на торговом столе марки, конверты, газеты, непрестанно заглядывала вниз, в скрытые от пассажиров ящики, в которых, казалось, хранилось что-то беспокойное и капризное. И так каждый вечер. Одна торговка на все-все станции метро. Неизвестно чья дежурная. Все знали ее, но она, наверно, никого.
Протиснувшись в вагон, стал думать о том, о чем эти люди не знают. А не знают они, что наступила новая великая эра, что теперь от голода умереть уже нельзя, - и это открытие принадлежит ему. Теперь все знают, что дистрофику нужно дать немножко мясного бульона, потом рисовую или манную кашку. Побольше масла! Врача вызвать, положить человека в больницу - там откормят и выпустят: иди гуляй!
Думал и смотрел на женщину - просто потому, что сидела напротив него. Женщина забеспокоилась, расправила на коленях юбку, как расправляют на столе скатерть, и стала рассматривать его. Он хотел сказать ей взглядом: "Не волнуйтесь, ведь мы друг к другу безразличны". Но ей казалось "О, я ему совсем не безразлична".
Ни на одном языке не выразить словами "безразличие". И есть язык разглаживания юбок, плача, пожимания плечами, поворотов головы… Вавилонская башня! Она не рухнула, она растет. Ее строят разноязычные. Поэтому я и молчу. Чего вы хотите! Я слышу: "Нам отгрузили вагон цемента", "Я достала сарделек", "Перестаньте толкаться!" …Любой разговор можно нарисовать. Потому что еще Египет.
Он остановился на углу улицы и радостно повернул голову направо и налево. Лиловая морда быка в одной витрине. На другой - бокал с тонкой талией. На здании плакат, призывающий соблюдать правила уличного движения: машина, задрав нос, наезжает на мальчика. "Прекрасно! Прекрасно!" - думал он.
- Позвольте мне прикурить!
Он смотрел на склоненную голову прохожего. "Позвольте мне прикурить" прекрасно зачеркивалось, достаточно показать неначатую сигарету. Вообще улица могла быть красивее. Слова превратили людей в тени, бредущие друг подле друга непонятно зачем. А какие могли бы быть прекрасные жесты! Как оживила бы прохожих мимика. Руки не скучали бы в темноте карманов. Все научились внимать друг другу. Башня росла бы быстрее. Все равно ведь растет.
- Однажды, - он начал рассказывать одной из знакомых женщин, обрадовавшейся нечаянной встрече в этот вечерний час, - меня смутил этот жест. - Остановился, вскинул руку вверх и пояснил: - Смотрите внимательнее! Ладонь должна быть раскрыта. - Вот так! Все актеры этот жест замечательно умеют делать. С него началось че-ло-ве-чес-тво. Но что там, над нами? Дырка? Пустота? Туда, в эту пустоту, как в огромную вытяжную трубу уносит молитвы, надежды, заманивает гениев… Эту дырку прекрасно изображал Леонардо да Винчи. Помните засасывающую голубизну пустоты в "Мадонне Лита", и у Сальвадора Дали получается. Повальное бегство и дезертирство - туда! туда!..
Он смотрел на небо, женщина тоже. "Как интересно! - улыбаясь, шептала она. - Как интересно!.." И цирк, о куполе, в котором он написал утром, тоже виделся ей, хотя о нем он не произнес ни слова, и свод планетария, похожий на купол цирка. Как все это странно, странно, потому что совсем-совсем понятное.
- Что это такое? - спрашивал он. - "Высокий ум", "Высокое чувство", "Высокая наука", "Высшее общество" и даже "главверх", то есть главнокомандующий?.. И теперь эта башня Вавилонская…
- Какая башня? - спросила женщина, щурясь от тепла его руки и голоса, словно спрашивающего кого-то невидимо здесь присутствующего.
- И это неизвестно! - повернулся он к ней с огорчением. И замолчал.
Забыл о ее руке, которую держал в своей руке. Она чуть шевелила пальцами. Потом ее язык проник за его губы.
По каналу плыли листья. В стороне горбился мост с фонарями. Листья тополей в темноте шептали и устраивались на ночь.
- Поднимемся ко мне, ладно? - сказала она, смотрясь в его лицо. - Я хочу, чтобы ты мне рассказал про башню.
- Зачем, здесь же хорошо.
- Ты очень смешной, - и сама себя перебила: - Нет, ты не смешной - я смешная! И совсем не понимаю, почему понимаю всё, что ты говоришь… Скажи, эта вытяжная труба делает нас несчастными?.. А если мы все будем крепко-крепко держать друг друга?…Какая я сейчас дурочка!
- Ты дурочка! - удивился он.
Женщина рассмеялась, а он улыбался. Она скрывала лицо за воротником, отворачиваясь от прохожих, - и там, далеко, блестели ее глаза, вместе с ним удивляясь.
- Я удивительная дурочка! Ты даже не можешь себе представить!
Смеялась и потом серебряным колокольчиком в темноте. Сидела у него в ногах "мальчиком, вынимающим занозу".
- Я хочу знать про Вавилонскую башню. Я совсем безрелигиозная. До ужаса! Мой-мой хороший человек!
"Мой-мой" он зачеркнул, потом - "хороший". Осталось только "человек" и Вавилонская башня.