Пожалуй, в виде протеста, Верочка осталась бы дома, но в окно виден противоположный корпус, весь белый от лунного света с синими, почти что черными, косыми тенями многочисленных балконов.
Ах, как сейчас волшебно на дворе!
Верочка покорно вздыхает и с видом жертвы, обреченной на заклание, всовывает руки в рукава легкой, душистой шубки, которую я ей подаю, нарочно становясь на носки, чтобы она помучилась.
– Скажите, разве это жизнь, а не прозябание? – говорит Верочка, глядя мне в лицо снизу вверх, когда мы спускаемся по лестнице, таинственно озаренной лунным светом. Я иронически смотрю на ее волосы, поднятые на затылке "а-ля директуар", и на легкие колечки волос на шее.
– Наоборот. В шубке вы будете прозябать гораздо меньше.
– Плохо.
– Что плохо?
– Острите плохо. За такие остроты вешают.
– Повесьте.
– Не могу.
– Почему?
– Жалко.
– Ага!
– А вы этим пользуетесь. Нечестно. Почему вы со мной не хотите говорить серьезно? Не удостаиваете? А то никак не разберешь, когда вы шутите, а когда нет.
– Хорошо.
– Что хорошо?
– Хорошо: будем говорить серьезно. Вы можете ответить мне на один вопрос? Только вполне откровенно.
– Могу, – еле дыша, говорит она и останавливается, повернув ко мне свою прелестную головку, прикрытую невесомым легким оренбургским платком. – Спрашивайте.
– Скажите мне…
– Что?
– Сколько будет А плюс В в квадрате?
Она ошеломлена.
– Вы что…
– Не знаете?
– Конечно, знаю. Но не скажу принципиально.
– Ладно. Поверим на слово. А в котором году был Первый Вселенский собор?
– В триста двадцать пятом, – бойко отвечает Верочка.
– Ага!
– Что ага?
– Говорю ага, – ехидно замечаю я. – Значит, вы только по алгебре принципиально не отвечаете?
– Больше с вами не разговариваю.
Молча мы выходим на улицу. Наши резкие черные тени быстро скользят по белому асфальту тротуара, как будто хотят убежать из-под наших ног. Я слушаю бренчанье своих шпор, и мне кажется, что и у Верочки тоже маленькие звонкие шпоры, и у очень редких прохожих шпоры, и даже у лошадей шпоры. Хотя мы вышли погулять, но почему-то спешим, как на пожар.
– Мы, собственно, куда так неудержимо стремимся? – спрашиваю я, продолжая быть ироничным.
– Увидите.
Мы выходим на шоссе, которое в чистом лунном свете похоже на полосу холста, затем сворачиваем в переулок и через незнакомые чужие дачи, крадучись, приближаемся к обрыву. Луна очень высока, стоит над самой головой, а потому море внизу по-ночному слепое и темное, но зато ярко светится лилейно-белая пена прибоя, который мерно вспыхивает под берегом.
– Теперь? – спрашиваю я.
– Вниз, – отвечает она.
Я беру ее под руку, и мы согласными шагами сходим по крутому спуску к морю. Для того чтобы дойти до самой воды, мы пробираемся по каким-то незнакомым тропинкам, пересеченным тенями голых деревьев и кустов дикой сирени, и я чувствую себя в ярком лунном свете как на экране кинематографа.
– Верочка, – нежно говорю я, прижимая ее руку к своему сердцу.
– Ну?
– Скажите мне одну вещь, только откровенно.
Мы останавливаемся.
– Ну? – неслышно говорит она, и ее голова в прозрачном оренбургском платке склоняется ко мне на плечо. – Ну?
– Сколько будет А плюс В в квадрате?
Она смотрит на меня некоторое время с изумлением.
– Отстаньте вы, ради бога, от меня!
– Уже отстал.
– Ну милый, ну хороший, ну какой хотите, не надо говорить об алгебре.
– Скверно, Верочка, – говорю я назидательным тоном. – Ученье свет, а неученье тьма.
– Перестаньте!
– Вы же сами просили меня быть серьезным.
– Несносный! Серьезным, но не в смысле алгебры. Давайте говорить о чем-нибудь серьезном другом.
– Давайте.
– Говорите.
– Я вас люблю.
– Вы опять шутите?
– Хорошие шуточки, когда я из-за вас третью ночь не сплю.
– Нет, нет. Закройте ваш фонтан. Я уже ни одному вашему слову не верю. Сказал, что едет на фронт, и так обманул.
– Сдался вам этот фронт! – тоскливо говорю я.
– Нет, вы скажите, почему не поехали?
– Ну, не поехал и не поехал. Медицинская комиссия не пустила. Еще не все осколки достали. Один остался. Самый маленький, незаметный, ехидный. А вам бы, видно, хотелось, чтобы меня поскорее отправили. Я вас вижу!
– Ничего вы не видите. А про осколочек врете.
– Верно. Вру. Но не вполне. Входное отверстие еще не зажило. Кровоточит.
– Поэтому вы так прихрамываете?
– Да.
– А я думала, для красоты, как Байрон.
– Верочка, – проникновенно говорю я. – Посудите сами: ну мог ли я уехать, получив вашу записку? Как тут уедешь?
Она с благодарностью смотрит на меня, но все-таки неуверенно спрашивает:
– Все это так, но почему же у вас в таком случае глаза блестят?
– От луны.
Мы проходим мимо пустой рыбачьей хижины с несколькими камнями на плоской крыше. Возле нее в ярком, но неверном лунном свете блестят вытащенные на берег шаланды. Я сажусь боком на борт одной из них и начинаю закуривать. Ветер задувает огонек. Пока я вожусь со спичками, Верочка, чуть приподняв шубку, идет на цыпочках к самой воде и наклоняется над ней, – должно быть, хочет потрогать, узнать, теплая или нет. Возвратившись, она садится рядом со мной. Ноги ее не вполне достают до песка, и она от нечего делать начинает ими болтать совсем по-детски. Минут пять мы молча смотрим в море. Прямо перед нами, недалеко от берега, лежит в воде большой темный камень. Когда через него перекатывается волна, он начинает светиться мокрым лунным блеском; потом он темнеет, а когда набегает новая волна, опять загорается, как большой кусок фосфора, который то всплывает на поверхность, то опускается на дно.
Издали сверху доносятся одинокие винтовочные выстрелы, напоминающие мне о фронте. Должно быть, это часовые у каких-нибудь складов пугают воров.
Вдруг Верочка делает большие глаза, дотрагивается до моего погона и говорит:
– А вы знаете, в прошлом году я чуть не утонула.
– У вас богатое прошлое.
– И меня бы теперь не было.
С моря ветер свежеет, но кажется, что холодно не от ветра, а от лунного света. Верочка глубоко засовывает руки в карманы шубки, ежится.
– Вам холодно? Идем домой, тем более что полчаса давно прошло.
– Можете идти. Я вас не держу.
– Но я обещал…
– Не следовало обещать. Во всяком случае, я никуда не пойду.
– Вот упрямое существо! В таком случае наденьте хоть мои перчатки.
– Мне не х… холодно, – отвечает Верочка, продолжая дрожать, и вид у нее такой, словно она чего-то ждет.
Я молча беру по очереди ее холодные, как лед, руки, вытаскиваю из карманов и надеваю на них свои меховые перчатки. Она вертит перед глазами свои руки, ставшие огромными.
– Как у великана. Не знаю теперь, куда их девать.
– Только не потеряйте. Вам бы их, собственно говоря, следовало эти перчатки привязать тесемочками.
– Госссподи! Да перестаньте вы наконец смотреть на меня, как на маленького ребенка. Уверяю вас, что я уже совсем взрослый человек. Вы меня только мало знаете. Дайте ваш стек.
Я закуриваю другую папиросу, вытащив ее из походного кожаного портсигара, висящего на тонком ремешке поверх шинели, а в это время она, вытянув мой стек перед глазами, усиленно смотрит вверх на луну и щурит то один глаз, то другой. Луна отражается синими огоньками в ее черепаховом гребне, на металлической рукоятке стека, на пуговицах шубки. Наконец она отдает мне стек и спрашивает:
– Послушайте, вы не можете мне сказать, почему если вытянуть стек на уровне носа, закрыть правый глаз и смотреть пристально на луну, то она будет с левой стороны, а если зажмурить левый глаз, то она будет с правой стороны?
Я долго смотрю на Верочку, и мне почему-то хочется ее поцеловать.
– Вы прелесть!
– Мерси. Почему это вы вдруг решили?
Сегодня она похожа на девушку с английской открытки.
– Так. В вас есть что-то в высшей степени великобританское.
– В каком смысле? – высокомерно спрашивает она.
– Во всяком.
– Мне кажется, вы ошибаетесь. Многие говорили, что я похожа на английскую головку. А Великобритания здесь ни при чем.
– Верочка, родная моя! Побойтесь бога. Ведь Англия это, в общем, то же самое, что Великобритания.
Но Верочка после моего фиктивного отъезда на фронт решительно мне не верит.
– Да, как же! Расскажите кому-нибудь другому. Англия это одно, а Великобритания – другое. Верно? Нет? А почему у вас глаза блестят?
Я молча улыбаюсь.
– Да что вы меня все время разыгрываете! Я отлично знаю, что Англия это Англия, а Великобритания совсем другое, где-то около Аляски.
– Ладно. Пускай будет возле Аляски. Ей же хуже. Хай буде федеративная республика.
– Что?
– Республика, говорю.
– Какая еще там республика?
– Федеративная.
– Не понимаю ваших намеков, – пожимает плечами Верочка. – Это вы просто начитались газет.
Мечтательно закинув голову, она смотрит на луну. Я бросаю окурок и давлю его сапогом.
– Пошли?
– Подождите, – говорит она, о чем-то упорно думая.
– О чем вы думаете?
– О вас.
– Именно?
Она смотрит на меня молчаливо и медленно проводит кончиком языка по губам.
– Татьяна то вздохнет, то охнет, перо дрожит в ее руке, облатка розовая сохнет на воспаленном языке, – говорю я.