12. Манеж - высокое деревянное здание в центре города построенное в конце XIX века для гимнастической школы. Вокруг здания был разбит великолепный сквер с прекрасными липовыми и березовыми аллеями. До последних дней Мологи он оставался одним из любимейших мест отдыха горожан. По периметру сквера были проложены концентрические дорожки для пеших прогулок, бега, а также обучения верховой езде и конным упражнениям. Последнее и предопределило название самого здания - Манеж. В средней части Манежа, так называемом амфитеатре, находились кресла для зрителей. Пол амфитеатра мог подниматься и приобретать покатое положение, для лучшего обзора зрителями происходящих на сцене действий. На втором этаже с большими окнами, выходившими на балкон, располагался буфет, а с левой стороны второго этажа над залом выступала раковина для оркестра. Высота зала от пола до потолка составляла более 6 метров. Объем здания - 4361 кубический метр.
Глава пятая
Расширенный пленум горсовета, состоявшийся 4 сентября13), не успокоил, а лишь еще сильнее накалил кипевшие в городе страсти. Последние иллюзии мологжан относительно возможности пересмотра правительственного задания на 1936 год рассыпались в прах. Доводы разума о нереальности разборки, сплава и последующей постановки домов в преддверии надвигающейся зимы, всего за два месяца до замерзания Волги, не смогли пробить твердые лбы членов Мологского горсовета и представителей Волгостроя НКВД.
"Нам выпала честь быть на острие борьбы за укрепление индустриальной мощи Родины. Мы должны не обсуждать реальность или нереальность поставленного правительством задания, а искать пути его наилучшего выполнения!" - такого рода аргументация в ответах властей на просьбы и вопросы мологжан была доминирующей.
Мологжанам вменялось в обязанность самим разбирать свои дома и самим же воздвигать их заново из непросохших после сплава по Волге бревен на новых участках под Рыбинском. Практически на пленуме стало ясно, что около 400 мологских семей - в которых есть и старики, и старушки, и маленькие дети, и беременные женщины, и инвалиды - останутся без крыши над головой или будут жить зимой 1936/1937 года в сырых, недостроенных, продуваемых всеми ветрами домах.
В небольшом городе, где каждый житель либо лично, либо понаслышке знал всех соседей на несколько кварталов вокруг, существовали свои нормы взаимоотношений между людьми, отличные от тех, к которым привыкли мы, жители современных больших городов. Среди мологжан не было принято делиться на "чужих" и "своих . Все, кому доводилось бывать в Мологе, неизменно отмечали добрый, приветливый нрав ее жителей, доверчивость, чуткость к чужой беде, готовность помочь нуждающимся. Возможно, это происходило вследствие общей не в пример безбожникам рыбинцам - богомольности мологжан. Возможно, виноват чистый сухой воздух Междуречья, настоянный на ароматах лесов и луговых трав. А может, созданная в гармонии с природой архитектура города благотворно влияла на психику людей? Так или иначе, несмотря на то, что большая часть жителей оставалась до весны в городе, в своих домах - т.е. люди могли не думать о том, как выжить в предстоящую зиму, - мологжане не просто выражали сочувствие первому потоку вынужденных переселенцев, но и стремились помочь им в меру своих сил. Горе и боль людей, изгоняемых из города в преддверии зимы, стали общими болью и горем. Соседи приходили поплакаться друг к другу, попрощаться. В церквях прихожане молились за то, чтобы Бог не оставил своих чад в годину тяжких испытаний. Вместе с первыми переселенцами каждый из горожан ощущал за своей спиной леденящее дыхание захлестывающей Мологу трагедии.
Но как же так?
Не может такого быть, чтобы у нас, в самой свободной, самой справедливой стране с людьми обращались, как с собаками!
Неужели ничего нельзя поделать?
Нет, этого нельзя допустить! У нас есть вожди в Москве. У нас есть Сталин! Он не даст в обиду простых людей!
Уже через день после пленума мологскую почту наводнили горы писем в газеты, прокуратуру, различные переселенческие комиссии, Оргкомитет ВЦИК, председателю горсовета...
Люди писали о произволе оценщиков, многократно занижавших реальную стоимость домов и бракующих, как не годные к переносу, еще вполне крепкие строения. О том, что полученной компенсации не хватает даже на то, чтобы, переехав семьей в другой город, снимать там комнатку или угол для жилья. Просили отложить переселение до весны - тогда за лето можно просушить намокшие после сплава бревна и худо-бедно поставить дом на выделенном властями участке. Жаловались на отсутствие помощи со стороны Горсовета, обещавшего найти строителей, но забывшего о своих обещаниях - а как больным людям или женщинам с детьми справиться без посторонней помощи с переносом дома? Умоляли не выселять в неизвестность матерей или близких родственников, подождать до какого- то срока. Хлопотали о судьбе одиноких стариков и старух, проживавших на затопляемой территории за пределами города и не умевшими хлопотать за себя14).
Мологские письма...
Если издать всю переписку мологжан с чиновниками всех сортов и рангов, то море переполняющих письма слез будет не менее величественным и огромным, чем Рыбинское море15).
Тимофей Кириллович Летягин и Анатолий Сутырин на чиновников надежд не возлагали. Первый - вследствие богатого жизненного опыта, второй, будучи простым квартирантом, не видел в этом нужды. Объединенные стремлением спасти город в целом, они сутками напролет занимались отбором картин, их обрамлением, составлением кратких аннотаций. Настя активно и с удовольствием помогала художникам - подавала инструмент, краски, готовила обед, накрывала на стол, мыла посуду, бегала за продуктами на рынок и в магазины.
Время поджимало. 20 сентября Летягин получил из горисполкома официальное извещение, в котором сообщалось: ."Ваш дом подлежит сносу. Срок освобождения - десять дней"16) Точно такие же извещения получили Надежда Воглина, мать Насти, хозяева дома, в котором снимал комнату Анатолий и еще несколько десятков мологских семей. Одновременно из Москвы пришло письмо от Павлика Деволантова, знакомого Анатолия, с которым они вместе поступали в Институт пролетарского изобразительного искусства17) и, недовольные царившими там порядками18) , вместе через полгода бросили учебу. В ответ на просьбу Анатолия, Павлик сообщал, что с удовольствием, без каких либо условий, примет друга в своей комнате на любой, сколь угодно длительный срок.
- Я знал, что Пашка не откажет, - удовлетворенно произнес Анатолий, прочитав письмо, и вопросительно посмотрел на Летягина.
К сожалению, старые знакомые Тимофея Кирилловича оказались менее расторопными. Ни один из четырех московских художников, к которым он обращался с просьбой посодействовать в организации выставки картин, не написал ни да, ни нет.
А может, так быстро такие вопросы не решаются?
Может, кто-то из них сменил адрес или умер?
Последние годы из-за болезней и нехватки времени переписка между братьями по кисти носила случайный характер. Летягин сам иногда месяцами не отвечал на письма...
Но сейчас стоял вопрос о жизни или смерти целого города! Разве это не та единственная причина, по которой все другие дела следует незамедлительно отложить?
Так или иначе, далее ждать не позволяли обстоятельства. Невыполнение требований горисполкома к домовладельцам о "добровольном" выселении их из своих собственных домов до истечения указанного в извещении срока влекло за собой применение принудительных мер. Передав все находившиеся в старом доме картины Анатолию, поделившись с ним частью полученной компенсации, Тимофей Кириллович, нарушая постановление горисполкома, запрещающего "выселенцам"19) селиться или снимать комнаты в домах на подлежащей затоплению территории, переехал в сторожку к леснику, Константину Шабейко, уже несколько лет поддерживавшего его здоровье какими-то отварами, настойками и примочками. Сторожка лесника находилась всего в трех километрах от Мологи, поэтому, проживая в ней, Летягин рассчитывал быть в курсе всех происходящих в городе событий.
Подсобив старому художнику с переездом и получив от него в подарок старую клячу, Пенелопу, Анатолий Сутырин на следующее утро сам стал укладываться в дорогу. Вначале он перенес из мастерской-мансарды в телегу картины, краски, книги, одежду, некоторые дорогие как память о родителях или друзьях вещи. Затем дошла очередь до деревянных скульптур. Мелкие, переложив сеном, он распихал по бортам, а целомудренно прикрывающую свое лоно пальчиками левой руки Еву привязал к задку телеги. Ни барочное кресло, ни письменный стол при любых перестановках уже не помещались. Не нашлось в повозке места и для юной помощницы художника, Насти. Заливаясь слезами, она смотрела на сборы через узкую щель в чулане, в котором ее заперла мать. Бесконечное число раз Настя шепотом заклинала Анатолия внимательнее приглядеться к бревенчатым стенам чулана, прочитать в глазах юной пленницы боль унижения, сбить топором навешанный на дверь замок, потом... Потом подхватить ее на руки и увезти с собой!
Но он не слышал ее мольбы. Всего лишь раз посетовал суетившемуся возле телеги хозяину дома, дяде Васе Канышеву, что мол жалко - с Настей не удалось путем попрощаться, бегает где-то по своим девичьим делам.
После небольших перестановок и перекладок вещей телега, наконец, тронулась к повороту на Республиканскую улицу20). Покачивая широкими бедрами в такт движению, деревянная Ева с чувством явного превосходства, нахально улыбаясь, долго-долго, пока ее не заслонили ветви растущих по краям дороги лип, смотрела своими длинными раскосыми глазами в глаза запертой в чулане пленницы.