Вторая книга романа "Борис Картавин". Герой после Великой Отечественной войны приезжает в Ленинград учиться в институте. Однако неудовлетворённость собой постоянно вынуждает его вновь и вновь возвращаться к вопросу о правильности выбора жизненного пути, решать сложные нравственные задачи.
Для среднего и старшего школьного возраста.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ 16
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 37
ВМЕСТО ЭПИЛОГА 57
Художник Ю. Шабанов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
- Гаврюша, ты бывал на фронте?
- Бывал, бывал. Где только Гаврюшка не бывал!
Слабая улыбка пробегает по моему лицу.
- И в тебя немцы стреляли?
- А бог их знает. Может, и стреляли. Стой! У, дылда, стой, говорю!
Гаврюша хочет кричать басом, но у него не получается. Голос у Гаврюши писклявый. Лошадь чуть посторонилась, Гаврюша выгреб остатки навоза. Выбрасывает его вилами.
- Ну, в окопах сидел ты на передовой? - продолжаю я допрос.
- В окопах не сидел. Мне не положено в них сидеть. Да. Было б здоровье, другое дело. Может, теперь бы в героях ходил. И должность бы дали конторскую, в тепле бы был. - Он вздыхает. Вдруг отбрасывает к стене вилы, ударяет себя в грудь. - В обозах ездил! - кричит он. - Бомбили меня, мёрз как собака, а почёту нет!
Гаврюша быстро-быстро моргает, удивлённо смотрит на меня. Достаёт из кармана шинели кусок хлеба.
Мы давно живём в доме бабушки Вари. Отец отремонтировал крышу, заделал проломы в стенах, вставил стёкла. Бабушка занимает комнатку, а мы три. В одной комнате столовая, в другой спальня. В третьей мы с Диной готовим уроки и спим. Правда, устные уроки сестра готовит в столовой. Закрывшись, учит вслух. Я всегда учу про себя. Но стоит ей, если мы вместе, начать читать, тут и я вслух читаю. Да всё громче, громче. Сестра захлопывает книгу.
- Нет, это невозможно! - говорит она. - Я не понимаю тебя, Борька! - от негодования голос у неё дрожит. - Откуда в тебе столько вредности?
- Какой вредности? - удивляюсь я, не поворачивая к ней лица и улыбаясь.
- Мне Котлярова говорила, что ты и в школе вредничаешь. Не понимаю, зачем это тебе нужно?
- Ты учишь вслух, и я вслух, говорю и спокойно.
Сестра забирает учебники и запирается в столовой.
Такие сцены случались зимой. А теперь лето. Сарай отец тоже отремонтировал. Организация, где он работает, называется КЭЧ. В КЭЧи три лошади. Прежде они содержались в конюшне при конторе на Гражданской улице. Но отец перевёл их в наш сарай, потому что, сколько было конюхов, все они не давали лошадям отдыхать. По ночам ездили халтурить. Одну лошадь даже утопили в реке. Конюх Парамонов и какой-то Голубев среди ночи отправились за реку в птицесовхоз. Погрузили на телегу несколько мешков украденных отрубей. Их заметили. Они погнали лошадь через речку. В темноте ошиблись и попали не на мель, а на глубокое место. И лошадь утонула. Отец тогда и перегнал лошадей в наш сарай. Месяц мы ухаживали за ними.
Однажды под вечер во дворе появился Гаврюша. Я только что пригнал лошадей с водопоя. Отец возился у сарая.
- Дмитрий Никитич, здравствуйте! - сказал Гаврюша.
- Здравствуй, - сказал отец, - откуда ты взялся, Гаврюшка?
Тот ничего не объяснил, а сразу взмолился:
- Возьмите, Дмитрий Никитич! Опять к вам! Погибаю! Сутки ничего не ел, хоть воруй иди!
Отец помолчал и сказал:
- Ладно. Возьму. Завтра заявление напиши. Но смотри у меня: если что - прогоню и больше не показывайся! Где живёшь?
- Да нигде пока.
- Пока! - передразнил его отец. - Черти носят вас, бездельников. Борька, проводи его, пусть мать покормит.
Гаврюша поел у нас и завалился спать на сеновале. Он потешный, и я не перестаю расспрашивать его о том, как он жил прежде и каковы его планы на будущее. Он был приставлен ухаживать за кэчевскими лошадьми ещё тогда, когда лошадей только прислали. Он считался тогда военным человеком. И винтовку имел. Вернее, она числилась за ним, а хранилась у нас в чулане. Гаврюша вспыльчив. Зимой к колонке сгоняют поить лошадей со всех организаций. У корыта очередь. Гаврюша кричал, что военных лошадей надо поить первыми. Мужики его не слушали, и он пугал их винтовкой. Раз пальнул в воздух, и тогда отец забрал у него винтовку, отнёс на склад. Гаврюша любит выпить. Где и когда он напивается, никто не знает. Весь день вроде трезвый ходит, вдруг его будто подкосит что-то, зароется в сено и спит, а от него разит!
Демобилизация нестроевых бойцов, как я понял, зависит от отца. Он может написать бумагу в штаб, приложить к ней справки, и бойца демобилизуют. Я тогда знал Гаврюшу только в лицо: приходил с какими-то жалобами к отцу маленький человек в измятой шинели. Всегда без ремня. Огромная шапка напялена на глаза и в нескольких местах прожжена. Ходит косолапо, загребая носками снег или пыль. И вечно что-то жуёт. И вот он решил демобилизоваться.
- Куда ж ты денешься? - говорил ему отец. - У тебя ж родных никого нет!
Гаврюша лукаво усмехался:
- Баб ноне много, Дмитрий Никитич. В деревню пойду. С одной договорился там. Славно буду жить! Напиши на меня бумагу, Никитич. Нехай демобилизуют. А так - житья нет! Состарюсь тут у нас совсем - кому тогда нужен?
- Мне нужны люди, - отвечал отец. А ты на службе. Служи. Да и не могу я тебя демобилизовать: основания нет. Что я напишу в штаб?
- Да придумай что-нибудь, Никитич…
Отец, видимо, не хотел придумывать. Гаврюша запьянствовал. Утром придёт пьяный к нам во двор, сядет на крыльце и сидит, бормочет что-то.
- Под арест тебя отдать, что ли? - говорил ему отец.
- Делайте что хотите, а нет моих сил! - кричал Гаврюша.
Отец сдался. Написал бумагу в штаб. И Гаврюшу демобилизовали. Он на самом деле поселился в какой-то деревне, а потом вдруг объявился в городе и заглянул к нам во двор уже в должности конюха прокуратуры. Отец был в отъезде. Гаврюша беседовал с мамой.
- Вольный я человек, Екатерина Васильевна, - говорил он ей, шмыгая мокрым носом, - ушёл из деревенских краёв. Плохо там. Одна некультурность. Ни выпить тебе по-человечески, ни отдохнуть. Председатель орёт, бригадир орёт. Все командуют. В армии лучше было…
- А как же жена? Вы ведь женились там, Гаврюша? - сказала мама.
Он отмахнулся от мамы, будто она сказала какую-то глупость. Посидел и ушёл. Потом он унёс из прокуратурской конюшни мешок овса, продал его стаканами на базаре. Запил, попался на этом деле, и прокурор прогнал его с работы. Отец как раз остался без конюха. И он принял Гаврюшу. Гаврюша подхалтуривал на прокурорской лошади по ночам. Его страшно огорчило, когда узнал, что отец перевёл лошадей в наш сарай и каждую ночь проверяет, на месте они или нет.
- Твой отец мужик хороший, - говорит мне Гаврюша, - да уж больно домовит.
- Как домовит, Гаврюш?
- Скотина не его, государственная, а он как хозяин над ней трясётся. Что ей сделается, ежели ночью сгоняю на ней куда-нибудь? Три дня вот без дела стоят. А бабы на базаре со всех сторон пристают: свези картох, Гаврюша, вспаши огород, Гаврюша. А Гаврюша как без рук. Не собирается ли батька ехать куда? - неожиданно спросил он.
- Нет, не собирается, - отвечаю я, хотя отец, кажется, уезжает сегодня.
Живёт Гаврюша в маленькой комнатке где-то на Чапаевской улице. Мама считает, что он несчастный.
- Он оболтус, - говорит отец, - распустился, разбаловался. Но я из него сделаю человека!
Я, Лягва и Витька часто разыгрываем Гаврюшу, задавая ему всякие каверзные вопросы. Рассердив его, с хохотом разбегаемся. Но делаем это без злобы. Я жалею его. И когда заметно, что он сильно подвыпил, а отец дома и чем-то рассержен, я предупреждаю Гаврюшу, чтоб он ушёл куда-нибудь или забрался на сеновал и уснул там.
- Иди, иди, Гаврюша, - шепчу ему, - скройся, а я напою лошадей.
И Гаврюша, наклонившись вперёд, загребая землю косолапыми ногами, убегает со двора…
2
Таня, которая жила с нами в одном дворе до войны в Курске, которую я целовал тогда, живёт сейчас в Петровске. Работает в райкоме комсомола. Она без обеих ног. Их отрезали ей по самые колени. Таня подорвалась на мине, долго лежала в госпиталях, потом попала в петровский дом инвалидов. Дом этот устроили в бывшей богадельне. Там огромный сад, спускающийся к реке. В саду целыми днями лежат, бродят инвалиды. У одних что-нибудь перевязано, другие без повязок. По вечерам к ним ходят женщины из птицесовхоза.
Мы и не подозревали, что Таня в доме инвалидов. Узнали об этом случайно прошлой весной в День Победы над Германией. Витька, я и Лягва в тот день с утра мастерили на реке лодку. О скорой победе мы почти не говорили. Думалось только об одном: вот-вот кончат стрелять и убивать. Я представлял фронт в Берлине. И то, как не хочется бойцам погибать в последние дни войны. Воображение рисовало какого-то бойца, которого вдруг ранило. Он упал. И вдруг все закричали: "Победа! Победа!" А боец лежит, думает: "Неужели смерть? Неужели я в этот день умру?" Оказывалось, что рана неопасная. Её перевязывали, и боец радовался со всеми.