– Не знаю, почему, но однажды вечером, когда мне было совсем грустно и тоскливо, я решился и рассказал обо всем твоему отцу. Я не видел в нем отца, но он всегда был мне другом. Он усмехнулся и сказал, что все будет хорошо.
– И что? Он пригнал "Роллс-Ройс"? "Феррари"? "Ламборгини"?
Арт засмеялся.
– "Роллс-Ройс"… У него не было даже приличного костюма, не то, что машины. Нет. Он не открывал двери ключами, ты же знаешь. Он их ломал.
– И что же он сделал?
– Не обижайся, Сандрик. Ты хоть и его сын, но тебе до него пока далеко. Он сказал мне: "Через неделю она будет твоей. Есть два способа покорить женщину. Тебе подойдет второй. Он несколько более длительный, чем первый, придется потерпеть. Но в любом случае – не больше недели. Ты готов?". Он еще спрашивал! Я не поверил ему. А он процитировал мне Киплинга: "Но знатная леди и Джуди О’Греди во всем остальном равны". И добавил: "Киплинг не мог ошибаться. Не зря же он до сих пор – самый молодой из всех Нобелевских лауреатов в области литературы". А я все равно не верил: ни Киплингу, ни литературе, ни тому, что женщину можно увлечь одними только словами.
Арти замолчал. А мне не терпелось узнать, что было дальше. Я не сомневался, что отец нашел выход. Но только не знал, какой. Видимо, и впрямь мне было до него далеко.
– Ну, и?
– Он ушел в другую комнату, и через полчаса вернулся с листком бумаги. Перепиши это своим почерком, сказал он. Я переписал. Там были какие-то стихи. Что-то про любовь. Я не помню, что.
Не стоило его за это винить. Прагматики вроде Арта не запоминают даже Агнию Барто. Я не уверен, что та девочка помнила эти стихи, но знаю наверняка, что она их ХРАНИЛА. Да, пожалуй. Они, наверное, и сейчас где-нибудь пылятся в ее секретере: между листами с банковскими отчетностями и каталогами дорогих магазинов. Но пылятся, а не валяются на помойке.
– Он сказал мне, дай ей это завтра. И не своди с нее влюбленных глаз. Пусть она купается в твоих глазах. Я так и сделал. Девочка прочитала и посмотрела на меня с удивлением, но не более того. С удивлением. В тот же вечер он дал мне другой листок. Это было уже настоящее любовное письмо. Смешно! Оно было написано без знаков препинания. Он сказал, расставь их сам, где считаешь нужным; если это сделаю я, пропадет эффект естественности. Я и расставил. Наверное, забыл половину. А те, что не забыл, поставил не туда. Он засмеялся и сказал, что неплохо бы еще в двух местах капнуть, будто слезами. Это была шутка. Не знаю, почему я это делал… Я так и не верил, что что-нибудь получится. Я чувствовал себя дураком, когда на перемене вручал ей это письмо. Но вручил. И, знаешь, она посмотрела на меня уже по-другому. Было еще третье письмо, самое пылкое и страстное. Честно говоря, я уже не думал, что его можно превзойти. Ведь все шло по нарастающей. Тогда каким должно было быть четвертое?
– Действительно. А что было в четвертый день?
Арт помотал головой. Кровь остановилась, но нос сильно распух, и он по-прежнему говорил гнусаво.
– Ничего.
– Как ничего? – опешил я.
– А вот так. Ничего. Он сказал мне: "А теперь забудь о ней. Если случайно поймаешь ее взгляд, медленно и со вздохом отводи глаза. Если она будет тебя о чем-то спрашивать, отвечай задумчиво и невпопад. Что-нибудь вроде: "Пятью пять – двадцать пять, шестью шесть – тридцать шесть, семью семь – сорок семь, и все в таком духе".
– Интересно. И что?
– Я так и поступил. У меня же в запасе было еще четыре дня, если ты помнишь.
– Ну и?
– Он называл это извечным танцем любви. "Женщина не сдвинется с места, если ты будешь за ней бегать. Но стоит тебе сделать шаг назад…". А на седьмой день случилось вот что. Накануне вечером он сказал маме, что отвезет меня в школу. А утром встал ни свет ни заря и исчез. Оставил записку, чтобы обязательно дождались его. Мама была, как на иголках. Она поминутно всплескивала руками, ругалась на него, ругалась на меня, – словом, нервничала. Она хотела сама отвезти меня, но… Я не позволил. Иначе все пропало бы впустую. Я решил играть до конца. Была уже половина девятого, когда он появился на пороге. "Готов?" – спросил он. "Тогда побежали!". Мама стала причитать, что из-за его дурацких затей ребенок опоздает в школу, что мне влепят замечание, что снизят оценку в четверти… Но он ее будто не слышал. В глазах у него бегали какие-то чертики. Мы спустились вниз и вышли из подъезда. И знаешь, что там было? Две большие пожарные машины! Он открыл дверцу и подсадил меня. Я оказался зажатым между здоровыми мужиками, одетыми в брезентовые куртки и с касками на головах. От мужиков пахло потом, перегаром и луком. Они шутили и весело матерились. Водитель врубил сирену, и мы помчались по городу, не обращая внимания на пробки. Твой отец тоже надел брезентовую робу, каску и стал таким же, как они. Он тоже шутил и весело матерился. "Когда мы подъедем", – сказал он, – "не торопись. Я выскочу первым и открою тебе дверь. А ты выйдешь из машины важный, как султан Брунея. Если потом твоя девочка спросит, что случилось, небрежно ответишь, что все машины в разъезде, поэтому пришлось воспользоваться пожарной, чтобы не опоздать. Если после уроков она предложит тебя подвезти, не соглашайся. Не играй с женщиной на ее территории; там она обязательно уложит тебя на обе лопатки. Пойдешь пешком. Я буду ждать за углом. Когда вокруг никого не будет, сядешь и поедем домой. Запомнил?". Я кивнул. Меня вдруг охватило ощущение… Игры. Радости. Легкости всего происходящего. В тот момент я начал верить, что не всех Дедов Морозов убили на финской границе, парочка еще осталась.
Мы подъехали к школе как раз в тот момент, когда "Мерседес" с голубыми маячками на крыше сворачивал в переулок. И знаешь, мы подрезали его. Оглушили воем сирен и ослепили светом мигалок. Перегородили ему дорогу. И он замер, как вкопанный. У ворот школы мы остановились, первым вылез твой отец. Он подал мне руку и согнулся в почтительном поклоне. Он даже открыл передо мной калитку школьной ограды, а потом вложил два пальца в рот и оглушительно свистнул: "Ложная тревога!". Я шел по асфальтовой дорожке к крыльцу школы и оглядывался. Твой отец так сердито махал на этот несчастный "Мерседес", что водителю пришлось сдать назад и уступить дорогу пожарным машинам. Они развернулись и умчались.
Дальше все произошло так, как он и говорил. На первой же перемене девочка подошла ко мне и спросила, почему я приехал на таком странном транспорте, и я ответил, как положено. Но… Это был только повод. Затем она отвела меня в сторону и, понизив голос, сказала: "Почему ты мне больше ничего не пишешь? Ты меня разлюбил?". И вот тут до меня дошло. Твой отец вел двойную игру: с ней и со мной. Он же меня не инструктировал, как отвечать на этот вопрос. Я должен был выпутываться сам. Он меня подтолкнул; будто выбросил из лодки в море, сказав: "Учись плавать!".
– И что ты ей ответил?
– Я сказал ей с грустным видом: "Нет. Конечно же, я тебя не разлюбил. Просто ты меня не любишь". Она промолчала. А после занятий предложила подвезти домой. Но я не согласился. Мы гуляли вокруг Патриарших прудов, а охранник шел за нами на почтительном расстоянии. Вот так! – закончил Арт торжествующе.
– Здорово. Мне он такого не говорил. Пришлось до всего доходить самому. Слушай, ты сказал, что это второй способ. А какой первый?
Арт улыбнулся: так широко и открыто, словно не мы с ним десять минут назад с остервенением лупили друг друга. Он погрозил мне пальцем.
– Я знал, что ты спросишь. Я тоже спросил.
– И что он ответил?
– Он сказал, первый способ очень простой: приходишь и берешь. Правда, добавил он, это не получается с теми, кого по-настоящему любишь. И еще он сказал, что все это – ерунда. Завоевать можно любую женщину. Проблема в том, чтобы ее удержать.
Я увидел, что Арт стал серьезным. Даже мрачным.
– Он как-то печально посмотрел на меня и тихо добавил: "У меня это никогда не получалось. А если не знаешь, как удержать женщину, надо учиться другому искусству – умению вовремя уйти".
И тогда мне впервые стало жалко отца. Я понял, что он тоже бывал слаб и уязвим. Ведь, уходя – пусть даже вовремя – он терял то, что любил. И, наверное, сильно переживал. Но виду не подавал. И не возвращался. Оказывается, он тоже был обычным человеком и тоже чего-то не мог.
Знаете, жизнь – она как магазин. Все имеет свою цену, и за все приходится платить. Но только в магазине цена для всех одинаковая, а в жизни по-другому. Кому-то все достается даром, кому-то – в долг, кому-то – в кредит… Но есть такие, которые платят за все наличными и сполна. Самую большую цену.
Отец был как раз из таких. Он платил за все, а взамен получал самую малость.
Зато – он никогда никому и ничего не был должен.