Из жизни Ксюши Белкиной - Вера Колочкова

Ксения Белкина, возможно, так и прожила бы до глубокой старости забитым, робким существом, вечно перед всеми в долгу, вечно чувствуя себя виноватой и всем обязанной. Но одна встреча, один взгляд, одно прикосновение изменили ее жизнь. Ксюша с удивлением и страхом обнаруживает в себе другую женщину, не серую пугливую мышку, а привлекательную, уверенную в своей неповторимости красавицу. И сразу же ее судьба делает крутой виток навстречу счастью...

Содержание:

• Глава 1 1

• ГлаваII 7

• ГлаваIII 14

• Глава V. 17

• Глава VI. 19

• Глава VI 20

Вера Колочкова
Из жизни Ксюши Белкиной

Глава 1

- Ура! Наша бабушка вышла замуж! Наконец–то! Какое счастье, мамочка! У–р–р–а–а!

Да, счастье. Самое настоящее, нечаянным подарком на голову свалившееся. Наверное, оно, которое настоящее, так и приходит – неожиданно. Иначе бы и счастьем не было. А еще большее счастье – за ней, за Олькой сейчас наблюдать. Прыгает себе долговязая юная непосредственность на панцирной сетке кровати, летят белокурые прядки вверх, словно крылья ангельские. Ах, красота неописуемая…

"Господи, да неужели это я, разнесчастная Ксюша Белкина, такого ангела на свет произвела?" - трепетно ворохнулось внутри гордое, нежно–материнское, застряло слезным умилением в горле, - " Как же таки матушка–природа расщедрилась, обнесла неказистые гены ошибкою… Причем – здорово обнесла! Все, что есть в женской природе красивое, все от нечаянных щедрот Ольке досталось! И ноги от ушей, и тонкость–звонкость девичья, и личико бело–розовое, как у дорогой куклы…"

- Осторожнее, Олька! Убьешься же! И не прыгай на бабушкиной кровати – рассыплется! Тебе же теперь на ней спать…

- Ой, а давай не так, мамочка! Давай я на твоем диване спать буду, а ты - на бабушкиной кровати! А раскладушку мою выбросим, наконец! А то я не помещаюсь на ней давно – ноги свешиваются…

- Ну да, выбросим! Ты что! Сглазим еще…

Да уж, лучше не будить лихо, а подстраховаться с действиями. Пусть эта разнесчастная раскладушка за шкафом стоит… Да и Ольку надо было шугануть с бурными проявлениями радости - наверняка своими воплями успела всех соседей переполошить. Сейчас только выйди – вопросы начнутся…

А выходить все же придется. Куда деваться–то? Есть очень уж хочется, живот подвело! За целый день маковой росинки во рту не было. Надо вставать, надо идти на огромную коммунальную кухню, ставить на плиту кастрюлю с позавчерашним супом… Да и Ольку кормить надо – она ж ни за что сама себе не разогреет, обязательно будет ее с работы ждать, принцесса этакая, "белокурая мисс "коммуналка", как говорит сосед Витя, инвалид, проведший всю свою сознательную жизнь в неудобном старом кресле с большими скрипучими колесами, ближайший ее, Ксюшин, друг и советчик.

Натянув на себя спортивные штаны и старую, застиранную до белесого цвета футболку, она вышла на кухню и громко, от порога, поздоровалась, вежливо улыбаясь всем и сразу. Так и есть, все в сборе… Даже семья Фархутдиновых в полном бабском составе присутствует! Мать, Галия Салимовна, важно восседает на табуретке в ярком, с красными розами на черном фоне фланелевом халате, руководит процессом, а четверо ее дочек–погодок, Асия, Рамзия, Камиля и Айгюль, суетятся вокруг стола, опять стряпают очередное необыкновенно–национальное блюдо. "Гарем Абдуллы", - ласково называет их Витя, – "Зарема, Джамиля, Гюзель, Лейла, Гюльчатай…" Только где тот Абдулла теперь гуляет - никто и не знает толком! Галия Салдимовна таких разговоров не любит, пресекает их на корню. И Витина мать, Антонина Александровна, с уже влажными осоловелыми глазами стоит у плиты, изо всех сил стараясь держаться прямо, помешивает что–то в кастрюльке, улыбается блаженно. Надо же! Как говорится, еще не вечер, а она - уже! Успела бы хоть до готовности довести свое варево… И бабушка Васильевна тут же суетится, жарит свои вкуснючие оладушки для Лехи, сына своего непутевого, забияки и драчуна - рецидивиста пожизненного, недавно вышедшего в очередной раз на свободу и устроившего по этому случаю пьяный недельный разгул. Пока Леха гулял, все они нос боялись высунуть из своих комнат: на цыпочках в туалет пробегали да на сухом пайке сидели. А что делать? Не в милицию же бежать! Во–первых, толку никакого, во–вторых, бабушку Васильевну жалко всем до смерти – любит она его, а в–третьих, они столько лет уже Леху знают! Вот закончится у него "помрачение", как бабушка Васильевна говорит, и будет он тише воды, ниже травы какое–то время, и просить прощения виновато будет, и в помощи какой–никакой не откажет… Вот кто из них, например, может Витину коляску с лестницы вниз во двор спустить, а потом и Витю туда на руках перенести? Да никто! А Леха – пожалуйста! Витя–то - человек верующий, ему в церковь попасть – проблема целая… Надо, кстати, свозить его туда в воскресенье – вроде не очень холодно на улице. Ловить быстрей момент, пока Леха в виноватых ходит. Хотя – стоп, не может она в воскресенье. Важное мероприятие назначено – забыла совсем…

Она молча прошла к своему холодильнику, достала кастрюлю с супом, поставила на огонь. Чувствуя за спиной любопытные взгляды, улыбнулась беззлобно. Это даже и хорошо, что все в сборе! Можно провести раз и навсегда одну общую пресс–конференцию. Только Вити и не хватает! Сидит, наверное, в комнате, в книжку уткнувшись. Одна радость у парня осталась – книжки читать, которые она же ему и приносит. Специально для него в библиотеку записалась – покупать–то их особо не на что… У него теперь даже и телевизора в комнате нет – продала его недавно Антонина Александровна, совсем за бесценок. Выпить ей не на что было…

- Ну что, Ксюш, как мать–то? – задала, наконец, волнующий всех вопрос Галия Салимовна. - Хорошего мужика себе нашла?

- Я не знаю, вроде как не знакомилась еще… - виновато улыбнулась Ксюша, развернувшись к ней от плиты. – Она нас с Олькой в воскресенье туда на обед пригласила, вот и познакомимся…

- А говорят, он бывший военный какой–то! - повернулась к ней Антонина Александровна, слегка покачнувшись. – Генерал, поди, какой…

- Военный – это хорошо бы… - тихо подала голос бабушка Васильевна. – Военные – они все непьющие…

- Ой, да где вы нынче непьющих видели? Не смешите! Сейчас все пьющие! – хрипло рассмеялась ей в ответ Антонина Александровна. - Скажете тоже…

- Ну, будем думать, хоть на этот раз бабе повезет! Пристроится, наконец! – громко вынесла общее резюме Галия Салимовна. - Да и тебя, Ксюш, гонять перестанет да зло свое за Ольку срывать! Тоже мне, нашла виноватую! Шестнадцать лет прошло, а она никак успокоиться не может… Подумаешь, беда – девка в подоле принесла! В моем подоле вон четверо уже уместились, и ничего! Живу, сама себе радуюсь…

Она только и смогла – улыбнуться ей благодарно. И тут же отвернулась к плите, с преувеличенным вниманием заглянула в кастрюлю с супом, чувствуя, как загорели стыдливым румянцем щеки. Как же, не виноватая она… Конечно, виноватая! Еще как – виноватая… Еще как! Принести в подоле внучку молодым родителям в шестнадцать лет, будучи ученицей девятого класса, это вам не каждая сможет… Да еще и сыграть при этом роковую роль последней капли, упавшей в чашу родительских распрей по поводу так и не сбывшихся многолетних мечтаний о собственной кооперативной квартире, на которую они копили с ее, Ксюшиного, рождения…

Громоздкого этого слова – кооператив – она боялась ужасно, и благоговела перед ним с того самого времени, как начала себя помнить. Оно было похоже на волшебного страшного зверя, или, того хуже, на Карабаса–Барабаса, который не позволял, помнится, ничего, никаких простых радостей, имеющихся с избытком у других детей. Как ей объясняли мама с папой – нельзя! Надо просто потерпеть! Вот купим кооператив – и все будет… Игрушки будут, красивые платьица с оборочками, как у других девочек… И когда ходила в садик – надо было потерпеть, и в школу - тоже потерпеть… Она и терпела. Да все бы ничего, только стыдно было, ужасно иногда стыдно!

- Белкина, скажи своим родителям – пусть тебе новую форму срочно купят! Ты что, сама не чувствуешь, что давно из нее выросла? Стыд смотреть на такой откровенный стриптиз! – отведя на переменке в сторону, выговаривала ей Екатерина Львовна, классная руководительница, для которой какой–то начитанный умник придумал прозвище "Леди Макбет", и оно так и приклеилось к ней навечно, хотя никто толком и не знал, почему – Лескова–то в школе не проходят…

- Я скажу, конечно! Я попрошу маму… - лепетала Ксюша, оттягивая стыдливо вниз подол школьного платья, - извините меня, пожалуйста…

Вообще–то Екатерину Львовну она любила. И уроки литературы ее любила, и сочинения писала лучше всех в классе. Особенно по Пушкину… Только у доски отвечала плохо – стеснялась. Будто ступор на нее нападал - язык немел, во рту пересыхало, мысли испуганно шарахались из головы в разные стороны, руки в одну минуту становились по–лягушачьи мокрыми, дрожать начинали. Благо, что и не вызывала ее практически Леди Макбет к доске – жалела, наверное. Потом, когда ее из школы с позором за беременность выгоняли, плакала даже, говорила, чтоб она обязательно в вечернюю школу пошла – способности у нее якобы исключительно–замечательные, и память цепкая… Да куда там – жизнь по–своему ею распорядилась, несмотря на способности с цепкой памятью, вместе взятые.

- Ты ведь поэтому и стесняешься, и чувствуешь себя скованно, Ксюш! Жалко же, головка–то у тебя светлая! Неужели твоя мама этого не понимает?! – все жужжала и жужжала ей в ухо на переменке Леди Макбет.