Кроме того, Помм мыла клиенткам голову, массируя кожу со свойственной ей деликатностью и старанием. Она могла бы делать это еще старательнее. Стоило только попросить.
Клиентки были все уже в возрасте, богатые и невероятно болтливые. Право же, как на подбор. Они квохтали без умолку, точно старые куры!
Но ни усыпанные бриллиантами очки, ни губы цвета лаванды на лице, обрамленном жидкими подсиненными волосами, ни руки, усеянные драгоценными камнями и темными пятнами, ни сумки из крокодиловой кожи, казалось, не привлекали внимания Помм, - она была всецело поглощена тем, чтобы вода, которую она пробовала, подставив под струю тыльную сторону руки, не была слишком горячей или слишком холодной, когда она направит струю на волосы клиентки, - ведь мокрые волосы у всех выглядят одинаково.
Помм осторожно запрокидывала голову дамы на подставку, вмонтированную в спинку большого кресла, которому можно придать нужный наклон. Грудь клиентки накрывалась белой салфеткой, а волосы, мокрые, слипшиеся от мыла, волнистыми водорослями плавали в широкой белой эмалированной раковине.
Взгляд умирал под накрашенными веками, увеличивавшими глазницы, губы казались кровавой чертой под заострившимся носом, и эти запрокинутые лица, обрамленные волосами, становились похожи на диковинное растение - казалось, огромные выцветшие листья какого-то дерева, с чуть намеченными прожилками, плывут по реке.
Зрелище было странное, но не устрашающее - все эти лица, точно распластанные на поверхности воды, эти дряхлые Офелии, вдруг утратившие на минуту свое превосходство, способные даже вызвать презрение у человека, менее доброжелательного, чем Помм. И Помм говорила себе, что если в старости она и будет уродлива, то не так, как они. И уж во всяком случае, не станет такой сразу. Если бы у Помм могли возникнуть шальные мысли, если бы она не чувствовала, как смутно, еле уловимо шевелилась в ней ненависть в тот момент, когда старые хищницы с потрясающей бесцеремонностью совали ей чаевые (чего стоит одна их манера щелкать замком, открывая и закрывая сумку), она могла бы получить еще большее удовольствие, глядя на то, как они, совершенно покорные, совершенно лишенные всякой индивидуальности, сидят под колпаком сушки, точно неживые, держа неподвижно голову, по-прежнему высоко, по-прежнему горделиво поднятую - только на сей раз как на острие пики. Впрочем, Помм, которая иногда подолгу их разглядывала, вовсе не сознавала, что получает от этого удовольствие.
Ее звали Марилен. (Предположим, что так.)
Она могла бы, держа в руках перламутровый бинокль и прикрывшись веером, тихонько злословить, сидя в своей ложе в Опере. У нее могли бы быть темные волосы, разделенные прямым пробором и приспущенные на уши, как на старинных гравюрах. Она могла бы, исполненная внимания и нежности, склонить свои обнаженные, цвета слоновой кости плечи к господину в белом кружевном жабо, пенящемся в вырезе черного фрака, и, приложив в порыве элегантной стыдливости веер к губам, прикрыть видневшуюся в декольте грудь.
Так бывало в фильмах, которые она видела. А в жизни она то и дело разражалась таким громовым хохотом, что сразу вылезали на передний план и вульгарно-рыжие волосы, и слишком большой рот.
И все же Марилен была хороша собой. Высокая, длинноногая, гибкая и подвижная. Она ловко скользила по салону от одной клиентки к другой, а это было все равно что идти по лесу или пробираться сквозь джунгли, окружающие развалины Ангкора.
Однако истинный художник непременно отметил бы, что в красоте такого рода - дикой, грубой, агрессивной, напористой - в конечном счете есть что-то жалкое. И Марилен в конечном счете, наверно, понимала, сколь мало значит, когда тебя зовут красавицей, - возможно, лишь потому, что к этому нечего прибавить. Вот Марилен и швыряло всю жизнь от романтики, изысканных манер, даже, если хотите, возвышенности к откровенной вульгарности и раскатистому смеху, звучащему так, точно стопка тарелок рассыпается в мойке. Дело в том, что в последнюю минуту Марилен приходила в голову мысль, а не проиграет ли она в итоге, если попробует смягчить голос и манеры, - как-то глупо все-таки проигрывать. И она принималась дурачиться, строить из себя этакого шумного сорванца. Этот образ был не намного удачнее, но, возможно, больше соответствовал глубине натуры Марилен. Если, конечно, сразу не решить, что "глубины натуры" у Марилен и в помине не было.
Сейчас она - рыжая, ей тридцать лет, и в сумочке у нее зажигалка от Картье. Раньше она была блондинкой. Но когда она была блондинкой, ее звали Марлен. И это имя тоже ей шло. В ту пору она любила парчовые платья.
Живет Марилен в однокомнатной квартирке (XVI окр., рядом с Булонским лесом, кварт. люкс, 30 кв. м., 7-й эт. окнами на улицу, лифт, паркет, ванн., кухн.). Или, может, вы считали, что она живет в особняке? Доступ в дом страховым агентам, сборщикам пожертвований и подписей под воззваниями запрещен.
Две ночи в неделю Марилен принимает у себя господина лет пятидесяти, с серебристыми висками, квадратным подбородком и пронизывающим взглядом. К тому же (почему "к тому же"?) господин этот возглавляет рекламное агентство. Ворочает большими делами, по воскресеньям играет утром в теннис.
Марилен держала Помм в приятельницах. Она прекрасно знала, что та не способна ни навредить ей, ни наговорить гадостей о ее бедрах и груди. И мало-помалу Марилен стала покровительствовать Помм.
Но в то же время Помм оставалась для нее загадкой. Она существовала как бы в другом измерении. И Марилен решила прибрать к рукам эту загадочную девчонку, раз уж не могла ее понять. Дело в том, что в этой внешне наивной - да и не только внешне, а действительно наивной - девчонке вдруг возникало что-то неожиданное, как если бы источник забил в переполненном метро, появлялась некая скрытая сила, непереносимо чуждая Марилен.
Марилен, конечно, не была способна определить, что так раздражает ее, когда она соприкасается с этой тайной. Ведь тогда ей пришлось бы признать, что она стремится положить этому конец, а значит, уничтожить то, чем Помм в корне отличается от нее.
И однако же, именно этого Марилен пыталась добиться. Она сразу же сказала Помм: "Так ты далеко не уедешь, надо подкрашиваться". И Помм начала подкрашиваться, сохраняя при этом всю свою свежесть, несмотря на неровно, неумело положенный тон. А Марилен почувствовала, как в ней зарождается досада.
Марилен пригласила Помм к себе. Они перешли на "ты". Помм поднялась на лифте, которым не имели права пользоваться поставщики, выпила виски. Виски ей не очень понравилось.
За час до появления приятеля Марилен Помм обычно уходила. Питалась эта пара только в ресторанах, а любовью занималась после театра.
Приятеля Марилен Помм никогда не видела, да и Марилен никогда не говорила ему про Помм. Все было вполне естественно: Марилен выпроваживала Помм перед его приходом, как поправляют прическу перед выходом из дому. (Позвольте! Позвольте! А не боялась ли Марилен показать директору рекламного агентства нашу маленькую дикарку, да еще такую миленькую? Правда, Помм уж слишком отличалась от того, что изображала из себя Марилен. Разве это не достаточно веская причина? К тому же наверняка были еще и другие!)
В мае Помм исполнилось восемнадцать лет. Правда, Марилен была приглашена в гости. Ели седло барашка.
С мамой Помм, которую она видела впервые, Марилен держалась очень любезно. Оделась она скромнее обычного, понимая, что идет к людям скромным. Марилен нельзя было отказать в известной тонкости, хотя и тут она хватала лишку. И своим поведением, и костюмом она явно давала понять, что пришла в гости к людям бедным и очень старается не поставить их в неловкое положение. Мать Помм ничего этого не заметила. Помм же была бесконечно признательна Марилен, хотя к этому и примешивалось возрастающее чувство стыда. Марилен все находила очень вкусным и преувеличенно благодарила всякий раз, как ей передавали блюдо или подливали вина. "К'слугам вашим", - говорила мать Помм, а девушке так хотелось, чтобы ее мать держалась иначе. Не зная толком почему, она чувствовала себя в чем-то виноватой.
Посреди пиршества Помм вдруг задумалась и надолго ушла в себя. Казалось, она разглядывала свечи, лежавшие на блюде с тортом, где еще осталась половина куска, предназначенного Марилен (которая, видимо, не любит сладкое). На самом же деле Помм ничего не разглядывала. Ее охватило безразличие и меланхолия, как сказали бы мы. Безразличен ей был, например, кусок торта, лежавший на блюде. Ей не хотелось двигаться, она страшно устала, тело ее набрякло и отяжелело, плечи словно придавило гирями. Она все глубже погружалась в сладостно-горький омут неизмеримого отвращения к себе.
Погода в тот день стояла солнечная, и Марилен повезла всех в Булонский лес. Подъехали к озерам. Помм по-прежнему что-то в себе переваривала, сама не зная, что именно. Мать ее тоже все больше молчала - из страха наскучить им. В какую-то минуту она сказала: "Я пойду сяду. А вы прогуляйтесь. И на обратном пути меня захватите". Вместо этого они всей компанией отправились кататься на лодке. Двадцать франков дали залога и еще чаевые парню, помогавшему сойти в лодку. Они никак не могли отчалить, и парень подтолкнул лодку багром.
Марилен забавлялась вовсю, кокетничая с прилипалами, которые катались в других лодках и, отчаянно работая веслами, нагоняли их. Мать Помм вскрикивала от страха, что они опрокинутся, и ногами и руками крепко держалась за доску, на которой сидела. Помм гребла - гребла увлеченно, как ребенок, и мало-помалу, с каждым взмахом весел вновь обретала свою целостность и душевный покой.