- Никто не может справиться сам.
- А почему вызвали вас, а не скорую? Вы и кишки сшивать умеете?
Я засмеялся. Он тоже хрипло закаркал, куда-то потянувшись и извлекая бутылку.
- И правильно, - сказал я.
За всем этим я еле успел перейти мосты до полуночи. Родной берег встретил меня полосой отчуждения, а потом - вонью, горами мусора, а потом, в виде салюта, из кустов кинули пластиковую бутылку. И первое человеческое лицо, которое я увидел, была искажённая улыбкой морда радостного.
2
В аптеке я купил кусок лавандового мыла и кокаин. Это было утром. Утром мне всегда трудно куда-нибудь себя деть. Заняться мне нечем, а каждый, кого я намереваюсь повидать, занят или отсутствует, или сам хочет, чтобы его развлекали. Жизнь ещё не проснулась, проснулись только рефлексы. Драйва в людях не больше, чем в их кофемолках, фенах, электробритвах, машинах, станках, к которым они поедут. Это закон утренних часов.
Но правила существуют за счёт исключений. И сегодня дома оказался Муха.
- Ты когда-нибудь думал, как нелегко убить муху в полёте? - сказал он вместо приветствия, впустив меня и возвращаясь на кухню. Я пошёл следом.
Я устраиваюсь под прикрытием большого нового холодильника и слежу, как Муха ожесточённо размахивает полотенцем. На пол падают: дешёвая книжонка - развеивая влажные несвежие листы, пепельница - рассыпая бессчётные окурки, корзинка - расточив луковую шелуху; летят сигареты, клочки бумаги, целлофан, хлопья жизнедеятельности.
- Если ее не ликвидировать вечером, - шипел Муха, - утром она не даст мне спать. Проклятые мухи просыпаются раньше птиц.
- Сейчас утро.
- Серьёзно? Тогда позавтракаем.
Когда он открыл дверцу холодильника, оттуда вылетела муха.
- Ой, блядь, не могу! - взвыл он. - Апрель, блядь! Ну откуда в апреле мухи?
- Мухи есть всегда.
- Верно.
Две мухи сели на дверцу буфета и успокоились. Муха сжался в комок.
- По одной ударишь, так другая улетит, - цедил он сквозь зубы. Он задумался, потом, стараясь не делать лишних движений, сунул мне в руку сложенный вдвое журнал. - Давай, действуем синхронно. Ты по правой, я по левой. Раз, два, три!
Мы ударили.
Я думал, что буфет упадёт. Вместо этого на пол к нашим ногам упали два жалких, уже бесформенных серо-чёрных трупика.
- Есть, есть смысл в коллективизме, - сказал Муха удовлетворённо. Босой ногой он растёр по грязному полу печальные останки, и тут на его сморщенном, собранном в складки лице отобразилась новая неприятная мысль. - Слушай, а мухи бывают этими?
И у нас не любили называть вещи их именами. Кроме того, слишком серьёзные и длинные слова "привидение", "призрак" мало кто умел выговорить отчётливо. Было, правда, детское слово "тени", сленговое "жутики" и множество просящихся на язык слов вроде "дохляки", "трупяки", "покойники", - но лишь краткое, безоценочное, держащееся силой интонации словцо звучало безошибочно.
- Нет, - сказал я. - Ты их что, видишь?
- Откуда мне знать, что я вижу? - Муха сердито передёрнулся. - На вид живые, а на деле одинаковые. - Он критически оглядел мои волосы. - Подровнять?
Он был парикмахер - и очень неплохой, хотя и с идеями. Так, у него была идея о том, что стричь нужно без расчёски. "Ножницы, - говорил он клиенту и звонко пощёлкивал в воздухе ножницами. - Пальцы! - и он показывал свои кривые проворные пальцы. - Расчёска? - спрашивал он сам себя. - А где у меня третья рука держать расчёску? К тому же, это негигиенично". Сражённый его логикой клиент соглашался и оповещал знакомых.
- Ты неделю назад подравнивал.
- Очень давно.
- Что останется от длинных волос, если ровнять их каждый день?
- Станешь похож на человека.
- А так я на кого похож?
Муха поперхнулся.
- Сейчас оденусь, - сказал он. - Бери себе йогурт.
Заглянув в холодильник, я брать ничего не стал. Мы вышли в комнату. Я развернул сослуживший свою службу журнал и увидел одну голую жопу; перевернул страницу - увидел другую. Обе принадлежали кандидатам на пост губернатора. Из пояснительного текста я понял, что одна жопа мужская, другая - женская. Кандидатов всегда было двое, а губернатором становится кто-то третий.
- А что, выборы ещё не кончились?
- Ой, ну я не знаю, - буркнул Муха, нервно роясь в куче барахла, сваленного на стульях и полированном обеденном столе. - Надеть мне бархатную рубашку? Это ведь как с Армагеддоном: триста дней до Армагеддона, двести дней до Армагеддона, пятьдесят, десять - а потом выясняется, что Армагеддон был вчера, и всё началось сначала.
- Замёрзнешь в рубашке.
- Да ладно, до угла добежать.
Он собирается; выглядит это чудовищно. Весь кривой, корявый, щуплый, в длинной, чуть ли не до колен, майке и без трусов, он исполняет сложный танец под неслышную миру музыку. Загаженный пол услужливо подстилает под его летящую пятку комки ниток, перья, обрывки журналов, смятые бумажные пакеты из-под молока, грязное белье. Вещи покрупнее трещат и падают. Жирная пыль на мебели клеем пристает к ткнувшимся в неё пальцам. Пушистая пыль по углам взмывает вверх, отзываясь на взмах ищущей руки. Муха находит под кроватью и надевает носки, смотрит на меня. "Они чистые", - говорит он смущённо.
Муха знает, что пижоны, которым он, основываясь на моих рассказах, так старается подражать, каждый раз одеваются в свежее. Он старается, но ему очень трудно понять. Он живёт среди людей, из которых даже самые чистоплотные моются раз в неделю - и тогда же меняют бельё.
- Всё-таки ты засранец, - говорю я, ложась с ногами на диван. Я смотрю на свои ботинки. Они блестят, как зеркало, но ничего не отражают. И всё же, вглядываясь, я вижу чьё-то лицо. Это не отражение, это солнечный блик. Но он улыбается мне чужим ртом, впивается взглядом чужих глаз, хлещет волной чужой, зло-сосредоточенной воли и пропадает, лишь когда я дрыгаю ногой.
- Я сюда, между прочим, голову кладу.
- В самом деле?
Когда Муха закончил наряжаться и стал перед зеркалом - тоже захватанным, заляпанным, оклеенным по краям красивыми дешёвыми картинками, - спина его сгорбилась, плечи обмякли и глаза виновато, устало сузились, увидев не то, что мерещилось внутреннему взору. Бархатная вишнёвая рубашка, попавшая ко мне от пижона с П.С. и передаренная Мухе, была вдвое больше нужного; кроме того, она чуть потерта и чуть выцвела. Потёртое и выцветшее на Петроградской сейчас в моде, но ведь совсем не одно и то же, когда родная вещь состарилась на вас и когда вы донашиваете чужую ветошь. В первом случае не в рубашку вы одеваетесь, а в облако воспоминаний, в запахи своего прошлого, во втором - чужие память и прожитые дни каменными складками, хомутом, ошейником, тяжким грузом ложатся на плечи.
Воплощённой печалью стоит Муха, тщетно одергивая и приглаживая. "Я накоплю бабла, - говорит он, - и ты купишь мне шмотки в самом стильном магазине П.С. Да?" "Да, - говорю я. - Копи". Не первый год мы обмениваемся такими речами. Не первый год он копит - или мечтает начать копить - мечтает. Копить он категорически не умеет. И он стоит воплощённой печалью, отражаемый зеркалом, которое прибавляет свои пятна к его изъянам.
Но грустил он недолго: ровно столько, сколько гляделся в зеркало. "Не горюй, не грусти, - запел он, едва отвернувшись, - плюй на всё и свисти. Идём?"
Муха был человеком жизнеобразующим. Когда он выходил на улицу, сразу прекращался дождь и начинало ярко светить солнце. Если он шёл кого-то навестить, тот всегда оказывался дома и в нужном расположении духа. Он пел всем своим нелепым существом, пыжился, радовал, совмещал приятное с приятным. Пойти с ним означало прийти именно туда, куда шёл и получить то, за чем шёл. И всё же на этот раз до угла мы добежали ровно через три часа, потому что нас перехватили люди Миксера.
Народные дружинники не заходят за тобой домой, не присылают вежливую открытку, не пользуются телеграфом, не передают через знакомых просьбу о консультации, а просто, когда ты идёшь по улице в кабак или аптеку, вырастают из-под земли вместе со своим чудовищным разбитым микроавтобусом, вываливаются из автобуса, хватают тебя, заталкивают, забираются следом (трудно понять, зачем они делают это все вместе, вшестером или всемером) и везут. Я ездил так каждый месяц, сегодня со мной поехал оказавшийся рядом Муха. Вся его парикмахерская спесь слетела, парикмахерская элегантность потускнела; даже отлично выбритое личико чуть ли не на глазах поросло щетиной.
- Миксер кого-то того? - спросил он робко.
Дружинники Муху проигнорировали. Один, самый дружелюбный, сказал: "Молчи, шавка", - и отвернулся. Они сидели, привалившись друг к другу, сложив тяжёлые разноцветные руки - красные, словно распаренные, грязно-серые от давней грязи, свежеиспачканные, руки ободранные, руки в ссадинах, ожогах, заусенцах, руки цвета густо покрывающих их волос - на своих дубинках. Мощные, обрюзгшие мужики, отцы семейств на четвертом и пятом десятке, разнообразно-неряшливо одетые, с широкими красными повязками на рукавах. На меня они избегали смотреть. Смотреть на Муху им было неинтересно. Они начали было подрёмывать, но тут поездка закончилась.
Миксер сидел за накрытым столом: в минуты душевного уныния богатый валится в постель и зовёт меня, а наш хватается за бутылку, и меня ему привозят. Неотличимый на вид от своих парней, он был разве что ещё мощнее, жирнее, грязнее. Завидев нас, он поспешно отодвинул стакан, вытер лапищей жующий рот и закивал.
- Давай, давай. Присаживайся.