- Раз-и, два-и, три-и, четыре-и, - отстукивала Венера ручкой по краю клавиатуры, неизменно попадая на фа пятой октавы. У нее была красивая серебряная перьевая ручка, которую она хранила в маленьком черном футлярчике с бархатным красным нутром.
- Слушай меня: раз-и, два-и, три-и, четыре-и…
Я слушала звук ударов пластмассы о кость - пианино в поселковом ДК было старым, с костяной клавиатурой, кто-то из жителей отдал его в клуб за ненадобностью. Все мои мысли словно прокалывались этим мерно цокающим стилом; я сидела как вкопанная.
- Ну играй же! Нет, давай сначала. Раз-и, два-и…
Я начинала пьесу сначала, но на первой же паузе история повторялась. Венера вслух отсчитывала ее длительность; ее ручка уже отбивала новый такт, но я так и не трогалась с места. Я смотрела в ноты как баран на новые ворота; еще немного, и от взгляда на странице образовалась бы дыра.
Если бы Венера сказала: "Пауза - это нота, которую ты не играешь; длительности пауз такие же, как длительности нот", - я бы все поняла. Но она этого не сказала. С надменной прямой спиной она сидела одесную от меня и упорно выстукивала ритм.
- Еще раз сначала.
Я начинала снова и снова, доходила до кирпичика на нотоносце - и руки зависали над клавиатурой. "Играй!" - говорила измученная Венера, и я продолжала - когда до окончания паузы, а когда сильно позже, - короче, сразу же после Венериных слов. А вовсе не так, как написано в нотах.
"Зачем она считает? - думала я. - Это же пустота, там ничего нет!" То, что пауза имеет начало, я понимала. Но я не понимала, что она имеет и конец.
Будто завороженная, я сидела и смотрела на метроном Венериной ручки. Я видела все словно в замедленном темпе, как под гипнозом, силилась стряхнуть оцепенение - и не могла. Голос Венеры плыл где-то под потолком, огибал тяжелые бархатные портьеры, навивался вокруг бронзовых светильников, таял и вновь набирал силу. Тонкие губы смыкались и размыкались, но я не разбирала слов.
- Раз-и, два-и, - цедила Венера сквозь зубы. Огромные, дикие глаза смотрели на меня из-под черных соболиных бровей. В какой-то момент я поняла, что мне страшно.
Моя мучительница напоминала Снежную Королеву из сборника "Сказки зарубежных писателей". Художник изобразил ее высокой, с красивым, но злым лицом. Облаченная в белоснежную мантию и усыпанную самоцветами корону, властным движением руки вздымала она сонмы колючих искристых снежинок… Бр-р-р…
- Ладно, на сегодня хватит, - говорила Венера и выводила в дневнике жирную двойку.
Ждать помощи было неоткуда: ни бабушка, ни папа, ни мама в музыке не разбирались и ничем мне помочь не могли. Я оставалась один на один со своей бедой.
Катавасия с паузами продолжалась уже третью неделю. В то время с музыки меня забирала бабушка Героида: скоро я должна была пойти в первый класс, и бабушку выписали с Украины в помощницы по отдаванию ребенка в школу, ибо вся ее многолетняя трудовая биография состояла из одного нехитрого пункта: учитель младших классов.
Дома бабушку чаще всего звали просто по имени: увесистое и монументальное, прямо-таки олимпийское, оно поглощало и отчество, и семейный статус: никто не округлял Героиду до "бабы Геры", "бабы Раи" или "бабы Иды" - в отличие от ее родной сестры бабы Воли, Револьды, существа, не в пример Героиде, нежного и добросердечного.
Главным достоинством Героиды была ее прическа - огромный, едва ли не размером с голову пучок. Сей исполинский фризур удерживался на шестнадцати шпильках, об этом знали все, это была семейная гордость. Поседев, бабушкины волосы приобрели желтовато-серый оттенок, и оттого пучок стал напоминать осиное гнездо. А если долго смотреть со стороны затылка, голова превращалась в кренящуюся над несоразмерно худыми плечами восьмерку-бесконечность, поставленную на попá, - такой поэтический образ родился у меня в пятом классе, когда мы проходили эту восьмерку по математике. А маме казалось, что у Героиды две головы: когда она за глаза ругалась на бабушку, всегда называла ее Гидрой Двухголовой.
- Героида у нас педагог - пусть приедет с ребенком помочь. Супом накормит, уроки проверит. А мне в сентябре диссертацию защищать, - сказала мама тем летом. Так что не черти ее принесли, Героиду, а папина телеграмма.
Когда после очередного урока с паузами Героида заглянула в класс, Венера Альбертовна высказала ей свое видение ситуации.
- Думаю, вам лучше прекратить занятия, - устало сказала она, доставая из сумочки пачку анальгина. - Шестой урок сидим на одном и том же. Бьюсь, бьюсь с ней - а толку ноль… Ничего не усваивает. Нет у ребенка способностей к музыке… Да мне просто денег ваших жалко!
Я удивилась: Венера говорила обо мне в такой форме, как если бы меня не было в комнате. Но я была.
Мы с бабушкой вышли на крыльцо. Стояли последние недели лета, у главного входа цвели хризантемы и золотые шары. Я вдруг почувствовала какое-то странное возмущение воздуха, эфир сделался плотным и в то же время дрожащим, словно предгрозовым, хотя ландшафты Лесной Дороги заливал ровный ленивый вечерний свет.
- Скоро гроза будет, - подумала я вслух.
Героида, ни слова не говоря, взяла меня за руку и повела к автобусной остановке.
Дома она передала родителям Венерин вердикт. Я помню этот вечер как фотографию. Семья сидит на кухне за круглым столом, прерывисто тарахтит холодильник, ходят часы. Мама с папой только что вернулись с работы и еще не успели переодеться в домашнее. Из-за их деловых костюмов - папа при галстуке, мама в темном твидовом жакете, застегнутом на все пуговицы, - в мероприятии чувствуется какая-то непонятная торжественность.
- Почему в дневнике три двойки? Что у тебя не получается? - обращается папа ко мне. Бабушка поправляет на носу очки, смотрит осуждающе и строго.
- Паузы не понимаю, - мямлю я.
- Что я говорила, - восклицает Героида. - Она не понимает! Вот и Венера Альбертовна считает, что лучше прекратить занятия.
Папа вытягивает из пачки сигарету и прикуривает.
- А кроме этой Альбертовны там, в клубе, нет, что ли, никого? - интересуется он. - Может, найти ей другого учителя?
- Паша, сынок, послушай. - Все ясно, ситуация безнадежная: Героида во что бы то ни стало хочет сократить расходы. - Пятнадцать рублей большие деньги. И преподаватель от них отказывается. О чем это говорит?
- Может, пусть еще немного походит? - вмешивается мама; разумеется, она предпринимает попытку отстоять мои интересы - а заодно и собственную фрустрированную мечту.
- По пятнадцать рублей псу под хвост! - Героида неумолима. Она решительно настроена сэкономить эти пятнадцать рэ в месяц в пользу семейного бюджета. - Я узнавала, в клубе есть бесплатный кружок рисования, - добавляет она. - Я разве против, чтоб ребенок развивался.
- Мамуля права, - подводит итоги сходки папа. - Мала она еще для этого. Пускай лучше рисует. Там Истомин ведет, хороший мужик. Ну ее, эту музыку… Столько нервов… Подрастет, а там посмотрим.
Дело было решено и музицирование мое прекратилось. Я могла бы сказать, что я была в отчаянии, но я не была. Я была в шоке.
Бабушка, почему ты так поступила со мной? Почему приняла сторону чужой недоброй тетки? Которая сама не может объяснить и ставит за это двойки. О Героида, роковая Гидра моего детства!
У местного художника Истомина я посетила ровно одно занятие, на котором рисовали деревья: мэтр сразу уличил новенькую в том, что крона заштрихована целиком, без прорисовки ветвей и листвы, - и пожурил за леность. Новенькая решила, что ей там делать нечего.
В деревне Безродново, нашем тогдашнем прибежище, родители снимали полдома. Дом этот был скорее хибарой: когда шел дождь, на кухне, у печки, протекала крыша и мама подставляла зеленый эмалированный таз. Моя кровать-раскладушка стояла за печкой, и я лежала и часами слушала мерный крап домашней капели. Мне нравился этот звук; маму же он выводил из себя - а лето было дождливым.
- Все, хватит, - сказала она. - Завтра едем в Гороховку клеить объявления про квартиру.
Нам повезло, квартира сразу нашлась, и даже в хорошем квартале. Гороховка была настоящим городом. С магазинами "Спорт" и "Букинист", Детским миром, рынком, бассейном, парком культуры, зубным кабинетом… стоп, стоп, стоп, назад. Рынком, бассейном, парком культуры… Там я пошла в первый класс, и в школе меня сразу же отобрали в секцию художественной гимнастики. Она была бесплатная. Также меня отобрали в хор.
- Спой ля-а-а, - сказала на прослушивании хормейстер и взяла на рояле ля первой октавы.
Я спела.
- А теперь чуть повыше: ля-а-а…
Но это была си.
Я спела:
- Си-и-и…
Хормейстерша удивилась.
- А ну давай дальше.
И мы спели с ней до, ре - и так дошли до соль второй октавы.
- Ты где-нибудь занималась? - спросила хормейстерша, и я рассказала свою досадную историю. Хормейстерша вздохнула, написала родителям записку и велела ее передать.
Разумеется, я не удержалась и по дороге домой развернула сложенный вчетверо листок. "Уважаемые родители! - говорилось в записке. - Ваша дочь такая-то такая-то имеет хороший слух и вокальные данные. Приглашаю ее в школьную хоровую студию и рекомендую дополнительно развивать музыкальные способности ребенка. Руководитель ст. "Кантилена" Е. Григорьева".
Вокальные данные! От радости я едва не подпрыгнула до потолка. Точнее сказать, до неба, ибо дело было в школьном дворе. Теперь ни Венера, ни Героида мне не указ, а за свои успехи я выпрошу у мамы чешские кроссовки.