Но то - изнутри, а ныне изменения коснулись внешности: она стала рыхлой, одышливой и какой-то смиренно готовой к очередным несчастьям, несмотря на все еще вызывающе прямую отцовскую спину. Она троекратно расцеловалась с братом и отстранилась, не снимая руки с его плеча. Точнее, отстранила его:
- И ты пьешь?
- Это звучит, как "и ты, Брут!" - улыбнулся Николай Иванович. - Нет, я не пью, не беспокойся. Просто все мои лекарства отныне на спирту, отсюда, пардон, амбре.
- Амбре, - недовольно повторила Варвара Ивановна, усаживаясь. - Как дети? Знаю, что моя крестница счастливо вышла замуж, но после кончины Романа Трифоновича я никуда не выезжаю: на мои плечи легло столько забот. Вы получили телеграмму с поздравлениями?
- И телеграмму, и подарок. Варя очень благодарна тебе.
- Пустяки. Я была одинокой в молодости и оказалась одинокой в старости: сыновья мои не могли выбраться из Парижа из-за боевых действий даже на похороны собственного отца. Странную судьбу мне уготовил Господь.
Николай Иванович сочувственно покивал, отметив про себя, что сестрица-миллионщица называет эту идиотскую войну всего лишь "боевыми действиями" даже в столь горестном случае.
- Письма от них идут ко мне через полсвета. И когда же все это кончится?
Вздох был фальшивым, и генерал разозлился: "Врешь, ты не хочешь мира! Ты хочешь денег, денег…" И сказал весьма недовольно:
- Ты приехала посоветоваться со мной относительно окончания войны? Узнай лучше у Федора: он ближе к царю.
Варвара Ивановна молча полоснула его недобрым взглядом. Достала из ридикюля телеграмму, бросила через стол:
-Прочти.
Генерал развернул: "ДОРОГАЯ СЕСТРА Я СЕМЕЙНОЕ НЕСЧАСТИЕ И НЕТ МНЕ ПРОЩЕНИЯ ВЫСОКОЕ ПРОДАНО МОЧУЛЬСКОМУ ИВАН".
- Он продал наше Высокое?
Николай Иванович нечасто бывал в семейном имении, молчаливо признав, как, впрочем, и остальные, что право прямого владения принадлежит тому, кто там постоянно живет, то есть ушедшему со службы Ивану Ивановичу. Но при этом не представлял, что когда-нибудь дом и сад его детства уйдут в чужие руки. Слишком многое связывало с той землей всех Олексиных, слишком многое…
- Давным-давно, когда ты ходил в начальные классы гимназии, а Иван ее заканчивал, я обнаружила его пьяным. Он только что вернулся от какой-то девки и влез в окно. В старом доме, на Кадетской, который тетушке пришлось продать за долги.
- Я не хожу по той улице, - сухо доложил генерал. Варвара Ивановна понимающе покивала. И вздохнула:
- Таковы были цветочки. Он, что же, окончательно спился?
- Я давно не видел Ивана: мы крупно повздорили два года назад. Но если судить по этой телеграмме…
Вошла Фотишна. Даже она, фактическая домоправительница, испытывала необъяснимый страх в присутствии Варвары Ивановны Хомяковой.
- Чай подан.
- Сначала дела, - отрезала Варвара Ивановна. - Ступай. - Дождалась, когда Фотишна закроет дверь, пояснила: - Я еду к Мочульскому Иван продал не только наше имение, он продал наши могилы. Два креста из белого мрамора. Ты помнишь мамины похороны?
- Я все помню, - сказал Николай Иванович. - Даже разговор на веранде. Иван тогда увел нас, младших, но я был старше этих младших.
- Старше тебя был Георгий, - тихо поправила Варвара Ивановна и перекрестилась.
- И тем не менее я помню, как ты ратовала за единство семьи.
Он сказал эти слова без всякой задней мысли: просто с горечью припомнив, что было время единения. Но Варвара Ивановна услышала в них упрек и не просто покраснела, а апоплексически налилась кровью.
- Благодари эту Елену, эту маркитантскую девку, которую твой братец приволок в наш дом: у него всегда была страстишка выискивать непременно что-то самое грязное. Она неплохо отблагодарила нас всех…
- Да при чем тут Лена…
- Непорядочные люди неспособны даже на благодарность, - отчеканила старшая сестра, вставая. - Я - к Мочульскому.
- Елена имела право влюбиться в кого угодно, - упрямо продолжал Николай Иванович. - В данном случае Ивану просто не повезло.
- Я ночую у тебя. - Варвара Ивановна привычно не слушала младших, когда не желала их слышать. - Распорядись доставить мой багаж и, будь любезен, повремени сегодня с обедом.
Она вышла столь стремительно, что генерал не успел встать, чтобы проводить ее. И остался сидеть, слушая, как за окнами зацокали копыта рысаков наемного экипажа. Ему стало грустно и горько, но не из-за свидания с сестрой и даже не из-за выходки спившегося с круга брата, а от воспоминаний. О детстве в этом старом городе, но в другом доме, проданном за долги, мимо которого он старался никогда не ходить, хотя новый дом оказался совсем рядом со старым. А старый продали тогда, когда Хомяков приехал с войны полным банкротом. Варвара, сыграв в Смоленске скромную свадьбу, укатила вместе с ним, и тетушке пришлось выкручиваться самой. А в доме за старшую оставалась привезенная с войны Леночка. Это для Варвары она выглядела маркитантской девкой, а для них - богоданной, живой, черноглазой сестричкой, в которую они все были влюблены - и он, и Георгий, и вернувшийся с боевыми наградами ее спаситель Иван. Только они влюблялись по-мальчишески, а Иван все делал очень серьезно. Он вообще был очень серьезным и основательным: закончил в университете, подождал, пока Леночка подрастет, и лишь тогда сделал официальное предложение. Она приняла его, и полгода они считались женихом и невестой, а потом Лена совершенно неожиданно и необъяснимо уехала из их дома, а Иван начал метаться по службам и пить, пить и метаться, пока из этих двух деяний не избрал одного. Оставил службу и осел в Высоком, а Лена так и затерялась в бесконечных провинциях гигантской империи. Генерал тяжело вздохнул, тяжело поднялся, тяжело захромал в привычный кабинет.
Он открыл дверь и замер: у его стола сидел высокий, худой и, что выглядело абсолютно несуразным, сутулый старик в старомодном поношенном костюме, с костлявой лошадиной физиономией и редкими желтовато-седыми волосами.
- Иван?
- Извини, брат, - потухшим голосом сказал Иван Иванович, который был всего-то на четыре года старше, а уже выглядел стариком. - Ждал, когда наша мегера уйдет. А сюда меня Фотишна провела. Мы не обнимемся?
- Я читал твою телеграмму, - сказал Николай Иванович, обходя стол с другой стороны.
- Понятно. А выпить нет ли? - Иван Иванович зябко передернул плечами, зябко потер руки. - Мне все равно, что дашь, все равно.
- Опять запьешь, Иван.
- Муторно, - тихо и покорно вздохнул брат. - Не на душе, нет. Жить муторно, Коля. Не хочется. Я, наверно, повешусь.
- Дурак, - по-генеральски пророкотал Николай Иванович, доставая бутылку и рюмки. - А ведь был Ваня. Надежда семьи.
- Водка? - Иван Иванович осклабился, обнажая редкие и совершенно уж лошадиные зубы. - Казенная? Хорошо русские генералы живут, хорошо. А я самогоночку пью, мне баба варит. Жалостливая, жалеет меня. - Задрожавшей рукой он схватил наполненную братом рюмку, торопливо выпил, давясь и всхлипывая. - Чудо! Чудо! Самогонка - дрянь, а я, знаешь, как пить приловчился? Я ведь, брат, химик, да, химик. И я самогонку с шампанским мешаю. Папочку с мамочкой, так сказать.
- Перестань ёрничать, Иван, - тихо сказал Николай Иванович.
- Перестал, перестал, - Иван Иванович поспешно покивал головой, сказал вдруг совсем иным, прежним, уж и им-то самим почти позабытым тоном: - Гавриила во сне видел, первый плод с древа нашего. Самый скороспелый и самый зрелый плод. Часто вспоминаешь его, Коля?
- Нет, - вздохнул генерал. И виновато добавил: - Я почти и не помню его.
- Я подразумевал не воспоминания, а думы. Он своим выстрелом думать нам завещал. Не только близким, а всем русским порядочным людям.
Иван Иванович замолчал, умоляюще, но бегло, искоса поглядывая на брата. Со значением погладил рюмку уже твердыми, недрожащими пальцами, кашлянул выразительно.
- Знаешь, а я мартиролог нашей семье составил. Вот если нальешь еще рюмочку…
Генерал наполнил рюмки, вздохнул неодобрительно:
- Дурацкая у нас семья.
- Не-ет, - несогласно протянул Иван Иванович и мягко, застенчиво улыбнулся. - Извините, ваше превосходительство, но я когда-то кое-что читал, кое о чем думал и кое-что знал. Я закончил в университете и прослушал трехгодичный курс в петербурж… ах да, теперь приказано обрусеть… в петроградской техноложке. Я и в университете, и в техноложке проходил первым номером, я очень старался, Коля, я втемяшил себе в башку, что меня непременно полюбят за мой разум и мои знания. И знаешь, отчего я пью? Я выжигаю разум самогонкой.
Он торопливо опрокинул рюмку в заросший рот, и генерал отвернулся, незаметно смахнув слезинку.
- Ах, Ваня, Ваня…
- Пролил, - сказал Иван Иванович, перевернув пустую рюмку и дурашливо улыбаясь. - И не хватило на семейный мартиролог.
Николай Иванович молча налил ему еще. Брат, посерьезнев и погрустнев, принял рюмку спокойно, с неторопливым достоинством.
- Начнем с матушки нашей, Коля: ты помнишь ее лицо? Нет, ты был еще очень мал, а я - помню. На ее щеках остались точечки, потому что она упала лицом в землю. Она поклонилась земле за всех нас, потому что была крестьянкой и твердо веровала, что все - оттуда, из земли. А батюшка рухнул навзничь, глядя в небо, как и положено потомку честных воинов, ибо знал, куда должен обращать взор свой человек чести и долга. И эти два последних взгляда наших родителей радугой сияют над нами, их детьми…
- Хороша радуга, - угрюмо перебил генерал.