- Работа, - развел руками Толмачев. - В последнее время много гостей из области, да и с Москвы. Охотимся на Легошинском участке, все больше на рябчиков и белую куропатку.
- Да мне-то к чему, на что вы там охотитесь? - снова засмеялась Данилиха, но как-то тревожно и неестественно, - А только друзей нехорошо забывать.
- Спасибо за косточки, Вера Степановна, - тепло сказал Толмачев, притворяя за ней дверь.
- Иван Матвеич! - взывал Горин. - Куда девался набожный старик?
- Да здесь я! - вышел тот из боковухи.
- Иван Матвеич, покорми егерей… Ушицы вчерашней, картошечки… тут вот консервы остались…
- Не беспокойтесь о нас, - сказал Толмачев.
- Я знаю, товарищ Толмачев, вы о себе никогда не думаете, - строго остановил его Горин, - но распоряжаюсь охотой я. А у меня принцип: прежде всего чтобы люди были сыты, потом все остальное.
Толмачев улыбнулся и отошел в сторону.
- Иван Матвеич, - снова обратился Горин к старику, - сейчас, повторяю, накормите егерей, затем охотники попьют чайку - и в путь! К десяти часам вам быть в Щебетовке, с готовой ухой…
- Вот уж демьянова уха! - взорвался Муханов. - Мы что, приехали охотиться или уху трескать? На кой дьявол потащится он в Щебетовку?
- Молчи, Валерик. Сейчас ты сытый, а находишься по лесу - возмечтаешь об ушице.
- Что ее, там нельзя сварить?
- Может рыбы не оказаться.
- Эка невидаль! Пошлешь щебетовского егеря - он в два счета набо́тает.
- Нет, Кретову ботать не придется, он нас в лес повезет на подводе.
- Сами, что ль, не доедем?
- У него лошадь с норовом, другому не управиться.
- Кротов сам не больно управляется, - заметил Матвеич, подавая на стол кастрюлю с ухой.
- Матвеич! - В открытом окошке появилась голова Данилихи. - Ты давеча насчет лаврового листа интересовался. Я принесла.
- Спасибочки, а нешто я интересовался? - равнодушно сказал Матвеич. - Сколько с меня?
- Да ладно копейками считаться! - Свежие скулы Данилихи пламенели. - Слышу, опять рыбу заказали, - значит, без лаврового листа не обойтись.
- Валет за косточки вас благодарит. - Толмачев подошел к окну, нагнулся и пожал Данилихе локоть.
- Будет вам! - И Данилиха скрылась.
Когда мы собрались в путь, начало светать. Заря занималась тихо и бескрасочно. Небо, чистое и звездное всю ночь, затянуло, вода слегка курилась, в какой-то тусклой белесости подступало утро. Мы распределились по лодкам. В большую лодку сели Горин, Толмачев с Валетом и я. Горину очень хотелось быть вместе с Мухановым, но тот, злясь на поздний выезд, нарочно прыгнул в другую лодку.
- Чудак Валерик, - сетовал Горин. - Неужели на "Стреле" лучше плыть, чем на "Москвиче"? Вот увидите, как они отстанут…
Поначалу вышло иначе. "Стрела" завелась сразу и, медленно развернувшись, скрылась в тумане. Наш же "Москвич" тупо не поддавался усилиям Толмачева.
- Небось, пересосал? - тоскливо предположил Горин.
Толмачев вытащил мотор из воды и снял крышку.
- Ясно, на свечах пуд грязи.
- Сдеру шкуру с Пешкина, - пообещал Горин.
- Это лишнее, - своим мягким, успокаивающим голосом сказал Толмачев. - Сейчас все наладим.
С того момента, как "Стрела" скрылась в тумане, Валет, сидевший рядом со мной на скамейке, не переставая дрожал. Он тоскливо поворачивал морду на затихающий вдали шум мотора, втягивал ноздрями воздух и едва слышно поскуливал глубиной горла. Бедняга Валет боялся, что охота состоится без него, ему невдомек было, что все предприятие, именуемое "Показательным охотхозяйством", со всеми лесными угодьями, гостиницей и охотничьими домиками, с заказниками и питомниками, с многочисленным штатом егерей и других служащих, опирается на его худенькие ребра.
Туман заклубился гуще, плотнее, на какие-то минуты скрыв простор, затем, как обычно бывает, стал стремительно редеть. Но он еще уносился к берегу серебристыми хлопьями, застревая в тростнике и лозинах, когда на мостках явилось, будто родившись из тумана, тонкое, долгое существо. В серебре засмуглело, вычертилось обнаженное тело девушки с красной полоской ситца на бедрах. Крест-накрест прикрыв руками грудь, девушка шагнула с мостков в воду. Приняв ее, вода беззвучно сомкнулась над ней.
Но вот последние хлопья тумана улетели ввысь, в слабую проголубь раннего неба. Оглушительно громко взревел мотор и, словно задушенный, стих, перейдя на малые обороты. Совсем рядом послышался девичий смех. Держась рукой за борт лодки, в воде стояла Люда, Данилихина дочка. Вода доходила ей до плеч: тут было мелко; видимо, девушка опустилась на колени. Она подымала кверху лицо, чтобы не глотнуть грязноватой пены с волны.
- Дядя Тим, возьмите меня с собой!
- Баловница! - ласково сказал егерь. - А ну-ка брысь, резанет винтом - отвечай за тебя!
- Я на буксире поплыву, - продолжала игру девушка. Но егерь прибавил оборотов, винт яростно вспенил воду, и моторка, отбросив руку девушки, с силой устремилась вперед.
- Дядя Тима-а!.. Приезжайте!.. - донеслось до нас.
На плесе Могучего мы нагнали и обошли первую лодку.
- Теперь опять начнутся обиды, - грустно сказал Горин. - А кто виноват? Я же звал Валерика. Но он и в армии отличался таким же упрямством, мы с ним всю войну вместе прошли. Он был начальником связи дивизии, я работал в штабе. И в госпиталь угодили вместе после Курской дуги. Только у него было пулевое ранение, а меня осколком мины жигануло. Мы с ним на соседних койках лежали и все время спорили, нас даже хотели по разным палатам развести. Насилу отговорили. После мы все наши споры ночью решали. Сделали трубки из газет и шепотом переругивались. Но он мужичонка отходчивый, ему только польсти…
Совсем распогодилось: чистая светлая вода, чуть колеблемая ветерком. На большой скорости мы вошли в блекло-зеленый, очень густой тростник и, хрустко ломая стебли, стали углубляться в озерные джунгли, где сразу Потеряли из виду вторую лодку. Перед самым носом Валета со стебля на стебель нахально перелетали зеленовато-желтенькие тростянки. Валет вздрагивал и жалобно заводил на егеря золотой зрак.
Не меньше двух километров плыли мы сквозь эту заросль, и лишь раз Толмачеву пришлось поднять из воды мотор и освободить запутавшийся в стеблях винт. Наконец мы вошли в тихую реку, лежавшую в ровных, низких, плоских берегах; казалось, это вовсе не река, а искусственная протока.
- Ну вот, а их все нет, - опять принялся за свое Горин. - Не мог же я, в самом деле, в тихоходку сесть… Валерику что, он гость, а я организатор охоты.
Он велел Толмачеву выключить мотор и ждать наших спутников. Горин немножко играл в свою новую должность, в нем не было еще тишины и усталости всерьез служащего человека.
Вскоре показалась "Стрела", Муханов сидел на передней скамейке, зажав ружье между худых колен.
- Валерик, - сказал Горин, - ты бы лучше разрядил ружье.
- Что я, мальчик? Не умею с ружьем обращаться?
- Умеешь, а только тетерев - не водоплавающая, зачем даром правила нарушать?
- Не нуди! - Муханов, сломав ствол, поймал в ладонь выброшенные инжектором патроны.
Мы пропустили "Стрелу" вперед и пошли впритык за ее кормой. С берегов над водой нависали мохнатые от росы травы, немного отступя седел запотелый хвоей сосновый редняк, растущий на красноватых мхах. Моторы работали на малых оборотах, и сквозь их негромкий рокоток отчетливо слышалось тетеревиное чуфырканье. Удивительно странны были звуки весенних брачных рассветов посреди осени, и я не поверил им, решив, что это слуховая галлюцинация. Но характерный, волнующий тетеревиный фырк все колебал горько пахнущий осенью воздух, он был не столь громким, бравурным, не столь ликующим, как весной, в нем звучали печаль и покорность, и все же разве спутаешь с чем другим на свете любовное бормотание косачей!
- Ишь, молодняк токует, - заметил Горин, - значит, их и осенью любовь томит.
- Да без толку, - добавил Толмачев.
По берегам все чаще стали попадаться рыболовы. Молчаливые, недвижные, в огромных залубеневших брезентовых плащах, они склонились над своими удочками, одеревеневшие от ночной стужи и не заметившие даже прихода утра. Из-под капюшонов вослед нашим лодкам скашивался недобрый взгляд, но ни один не шевельнулся, не переменил позы, не отвел душу ругательством. Чем-то тяжелым, давящим веяло от них, и я обрадовался, когда берега вновь заяснели безлюдьем.
Справа сосновый редняк на мхах стал удаляться в глубь берега, круто отворачивать от реки, а вперед выдвинулись молодые заросли ивняка. Меж ними и репой оставалась узкая луговина, поросшая очень густой, росистой - сплошь жемчуг и серебро - травой. Левый берег поднялся над водой медно-песчаной кручей, закурчавился тоненькими, еще совсем зелеными березами, а по ходу лодки на нем стали высоченные мачтовые сосны, их кроны озаряло еще скрытое от остальной природы солнце.