Такая была в старину дорога из Залужья в большой-то мир. Вот почему земство и решило начать с дороги. Однако шоссейку оно за всю свою бытность так и не построило. Но хоть дорогу земство и не построило, зато ям вокруг села нарыло. Все залужненцы с самого начала века добывали в этих ямах песчаник для своих нужд. Погреб ли мужик задумал перебрать, фундамент ли новый под старую избенку подвести - откуда камень взять? Известно, из земских копаней. Вот и копаются все лето на задах огородов. Год от года старые каменоломни ширились и обваливались. До того докопались, что во многих местах, особенно на конце села, у церкви, в эти самые ямы попадали даже плетни, которыми обнесены огороды.
- И то правда! - серьезно отозвался Егор на шутку бригадира. Обмыв сапоги, Краюхин вышел из воды, постоял, щурясь от солнца. - Нарыли - за ограду шагнуть нельзя. Ни самому, ни скотине.
- Уж что-что, а копаться мы любим! - поддержал его бригадир. - Даже храм божий и то не пожалели. Если б не тополя, давно бы свалился в Сотьму.
Мужики перестали ухмыляться, повернули разом головы вправо, глянули на церковь.
Церковь в Залужье построена двести лет назад, на пожертвования Дашковой, фаворитки императрицы Екатерины, владевшей селом в восемнадцатом веке. Церковь стояла на самом красном месте, на стрелке, где Сотьма вливается в Оку. Когда-то золоченые купола ее блистали на всю округу. Теперь вид у церквушки был жалкий: позолота с куполов давно слетела, штукатурка с карнизов обвалилась, листы жести, которыми были покрыты портики, ободрало ветром, и стропила торчали, как ребра скелета.
Но хоть и потускнели от времени купола, хоть и ребра одни остались на месте крыши, хоть и крест сам наклонился, скособочился, а церквушка все стоит - не развалилась, еще держится. А вот от кирпичной ограды, которой обнесена была в старину церковь, не осталось и следа. Вернее, фундамент-то остался (плитняка и в копанях много!), а от самих стен сохранились только арочные ворота. Ворота эти не потому пожалели залужненские мужики, что в них более века вносили предков, похороненных тут же, на старом церковном кладбище, а потому, что сколь ни подступали к ним, ничем не могли нарушить кладку. Ограда, понятно, на известке сложена была, ее разобрали, а ворота, знать, на яичном белке - ни ломом, ни киркой кирпич от кирпича не отделишь.
Без кирпича нельзя мужику: то печь надо подправить, то трубу переложить. Кирпич в хозяйстве всегда нужен. Председатель не дает. Где его взять? Церковь-то рушить грех, а ограду можно. Простит господь бог. Мешок под мышку; зашел снизу от Сотьмы, набросал в рядно десяток-другой кирпичей и в темноте потихоньку задами огородов - домой. Сходил так раза три - вот тебе и новая труба у печки.
Выбирали и выбирали помаленьку камень, да и довыбирались!
Если бы не вековые тополя, росшие вокруг церкви, то залужненские мужики, возможно, не пожалели бы и могил своих предков. Корни могучих тополей словно канатами опутали камни, усеяли весь откос юной порослью. Молодые тополя выстроились стеной, защитив церквушку и от паводковых вод, и от северных ветров, и от людской корысти.
Печальный вид церквушки, на которую каждый из мужиков невольно поглядел в это время, заставил всех замолкнуть. Мужики молча курили самокрутки. Некоторое время только и слышалось щебетание скворцов, сидевших на ракитах, веселый ребячий гомон, глухие удары бабьих вальков да приглушенные вздохи льдин: чох, чох, чох…
- Копаться умели и потом еще шляпы шить, - заговорил молчавший все время Аникан Воротников, пастух.
- А ведь верно! - подхватил Егор Краюхин. - Позабывалось все. Бывало, всю зиму и дед, и бабка, и отец с утра до вечера с этими шляпами. Один шьет, другой плетет из соломки.
- Это точно, - авторитетно подтвердил бригадир.
В старину залужненских мужиков никто по-другому и не называл, как только "шляпниками". Из других сел, как это принято на Руси, мужики ходили в отход. Скажем, дашковцы - все булочники, в Москве да в Питере хлеб и булки пекли. В селе Горшечное, что по ту сторону Оки, принято было уходить на торф в Шатуру. Весной, когда резали и сушили торф, туда уходили бабы, а зимой, на вывозку, ехали мужики на лошадях.
А в Залужье никто в отход не ходил. Управившись по хозяйству, местные мужики и бабы всю зиму на дому шили и плели дамские шляпки. Шили из полотна, плели из соломки и сбывали в Москве. Оттого дразнили залужненских мужиков "шляпниками". И хотя шляпы в ту пору были в моде у мещанской публики, однако доходу они давали мало. Село было так себе, бедное. И если кто-либо из соседей, живших побогаче, корил их этой бедностью, то залужненцы в утешение свое говорили: "Да, что верно, то верно - бедненько мы живем. Но зато место у нас какое! Река какая, луга! Поглядишь на такое раздолье - одним видом сыт будешь".
Спору нет - место тут приметное. Именно об этом месте присказка такая издавна в народе бытует, что один-де петух на три губернии кукарекует. Шутка шуткой, а оно и на самом деле так. Залужье испокон веку было Московской губернии. За Сотьмой, в двух верстах от Залужья, - сельцо Дашки. Это уже калужская земля. А по ту сторону Оки, как раз супротив устья Сотьмы, - большое село Горшечное, это, значит, Тульская губерния. И если в каком-либо из этих селений, хоть в том же Залужье, закукарекает на зорьке петух, то пенье его слышно и в Дашках, и в Горшечном - во всех трех губерниях.
Теперь губерний, понятно, нет. Однако залужненские петухи по-прежнему поют на три земли: на московскую, тульскую и калужскую.
3
Подступают сумерки. Скрылось солнце за голубой кромкой леса, что по ту сторону Сотьмы, а на берегу Оки все еще стоят кучками люди - смотрят на непрекращающийся ледоход.
Первыми с реки расходятся по домам бабы: им некогда глазеть. Постирала - да бегом домой. Надо в избе прибраться, скотину кормить, ужин сготовить. За матерями тянутся ребята. Потом, глядишь, и мужики: докурили цигарки и разошлись по домам.
И лишь одни скворцы до самой темноты сидят на ветвях ракит. Они совсем недавно прилетели из дальних, южных стран. Теперь они дома. Спешить им некуда, вот и сидят на ветвях, отдыхая. Поют весь день, милуются, перебирают перышки и с тоской смотрят на этот разгул стихии: когда же наконец спадет вода?
Когда спадет вода и снова откроется пойма, то для скворцов настает праздник. На лугах, на закрайках стариц, на межах пашен пластами лежит сочный, жирный ил; копнешь его, а под сухой пленочкой - червяки и личинки. Пойма реки, освободившаяся от воды, - благодатная кормушка для скворцов.
Приволье, обилие корма, близость лесов и лугов - все это привлекает сюда птиц. Пожалуй, ни в одном из ближайших сел не гнездится столько грачей и скворцов, сколько их водится в Залужье. Возле некоторых изб каждую весну висит по пять-шесть дуплянок.
Обычно скворцы не любят ближнего соседства, но так как в пище был достаток, то многие птицы уживались.
Не уживался с соседями лишь старый Ворчун.
Скворец этот жил на подворье Егора Краюхина. Хозяин-то и прозвал скворца так - Ворчуном, за его своенравие и неуживчивость.
Придя с войны, Егор - мастер и рукодельник - наделал много скворечен и дуплянок и в первую же весну поприбивал их на старых корявых тополях, росших возле избы. Егор любил птиц. Развешивая скворечни, он надеялся, что каждая из них непременно станет домом для пары птиц. Егор заранее радовался, представляя себе, как он выйдет по весне в сад, а возле каждой дуплянки сидят скворцы и поют.
Однако радость его была преждевременной.
Облюбовав одну из скворечен, Ворчун никому не позволил поселиться по соседству. Судя по всему, он был не в меру ревнив. В их птичьем роду самцов больше, чем самок. Бобыли и вдовцы рыскают повсюду в надежде найти подругу. И хотя Ворчун давно уже жил со своей подругой и доверял ей, но она все же была скворчиха. А какой скворчихе не надоедает однообразие?
Ворчун был мудрый скворец. Он считал, что чем меньше соблазна, тем дальше от греха. Он не желал соседства и потому был беспощаден к скворцам, желавшим поселиться поблизости. Гонял их, клевал, бил.
И добился своего: в ту первую весну, когда Егор развесил скворечни, Ворчун никому не позволил поселиться рядом. Егор надеялся, ждал. Однако и второй весной повторилась та же история. Тогда, как это ни больно было Егору, он снял все лишние скворечни, оставив лишь ту, в которой поселился Ворчун, да еще дуплянку, которую он приладил к стволу дикой груши, росшей возле омшаника.
Третьей весной, в начале мая, какая-то молодая парочка облюбовала себе эту самую дуплянку. Ворчун, заметив это, сторожил весь день, не позволяя молодому таскать ветки и траву, чтобы устроить гнездовье. Он гонял его с утра до вечера: клевал, вытуривал вон из дуплянки, когда тот, спасаясь от преследований, забирался внутрь. Однако молодой скворец, как все молодые, был нетерпелив: скворчихе пришла уже пора класть яички. У новых обитателей Егорова подворья не было иного выхода. Они решили перехитрить Ворчуна. Как только стороживший до самых сумерек Ворчун улетел за Оку, в лес, где он коротал ночь, молоденькая скворчиха юркнула в дуплянку и положила там яичко.