Рассказу этому без малого двадцать лет - я хорошо помню, что появился он почти одновременно со знаменитыми "Дождями" Сергея Антонова. Схожие сюжеты: "маленький человек на большой стройке", у Антонова - секретарша, тут - кассирша. Но и на фоне крупной удачи опытного новеллиста свежий, своеобразный голос молодого уральского рассказчика не потерялся, запомнился и сразу обратил на себя внимание. Характер героини рассказа вырастал, раскрывался на удивление тонко и точно во всей своей непознанной раньше, скрытой романтике "будничного труда". Он начинался в упорстве старшего бухгалтера Сидора Ильича, так и не отпустившего Симу из опостылевшей ей кассы, на окошке которой местные весельчаки начертали: "При коммунизме кассиров не будет"; он развивался через служебные споры с напудренной и тонко пахнущей кассиршей Правобережья Бельской, которая не понимала, зачем в день зарплаты возвращаться на стройку сквозь пургу и стихию с кучей денег в рюкзаке, если "мы с вами скромные кассирши, а не полярные летчики"; и он торжествовал в нешуточных переживаниях и приключениях с парнем-экскаваторщиком, оказавшимся случайным попутчиком Симы на этой темной и вьюжной "дороге долга", - торжествовал и в буре чувств, открывшихся и заполонивших Симу, и в той привычной строгости, с которой она, скрывая от чужих глаз свою новую радость, распахнула в тот день окошечко кассы: "Только не напирайте. Все до одного получите".
Переживаний и мыслей в "Кассирше" больше, чем слов, - жестко отобранные фразы как бы сдерживают этот вынужденный напор ума и сердца. Не всегда потом Н. Воронов бывал столь строг и беспощаден в своем отборе слов - и тогда появлялось "врачующее очарование" природы с вовсе уж заемным "шелковистым шелестом тростников", банальной "заветной целью" и слишком красивыми "тяготами пути", "мглой безнадежности". Более оправданы его откровенные, часто резкие и непривычные на слух, стилистические изыски в поэтике индустриального труда и пейзажа, хотя и здесь не обходится без явных излишеств, когда, например: неистовство грома кажется автору похожим "на то, будто раскатывались трубы тоннельного сечения". Ясна и последовательна целеустремленность Воронова к принципиально новым словосочетаниям, к ассоциациям городским, заводским, не "земляным", а "металлическим" - но во всем этом нельзя терять чувства меры. Одно дело - поднять механический паровозный гудок до всех оттенков живой природы, и совсем другое - свести "живую" грозу к узкопрагматическому, служебному грохоту "труб тоннельного сечения". Эти лабораторные "придумки", за которыми, как за искусными автоматическими шторками, чувствуется уже не живой глаз, а объектив фотоаппарата, особенно ощутимы там, где необычные, "сложносочиненные" эпитеты и метафоры нанизываются друг за другом в одной фразе, в одном описании.
Стилистические, ритмические, словарные поиски Н. Воронова не во всем и не всегда удачны, но даже в своих заблуждениях они мне куда приятней, чем та гладкая, голубоватая и обезжиренная, как снятое молоко, проза, с помощью которой нередко еще создаются и печатаются сочинения на рабочую тему. Может, поэтому критика редко упрекала Воронова за избыточную яркость его изобразительных средств, чаще находили у него излишнее сгущение красок - скажем, неоправданное пристрастие к "барачному периоду" в жизни его излюбленных героев. Я думаю, в спорах на этот счет много объясняет и проясняет повесть "Голубиная охота".
Это - снова о детстве, причем как раз о довоенном детстве в бараках 30-х годов (Воронов родился в 1926 г.). Здесь еще почти нет дыхания большого завода (он только подымался, строился), да и сюжет весь повернут не к заводской молодежи и даже не к строителям, а к поселковым голубятникам. Один, далеко не самый важный уголок тогдашнего быта и жизни. Жизни трудной, небогатой на развлечения и радости. Каждый рубль, каждая горстка пшена на учете, а тут еще и безотцовщина, и безжалостные законы улицы и местного базара. Значит, детство горькое, невеселое? А вот этого как раз не скажешь, прочтя "Голубиную охоту".
Конечно, гонять и обменивать голубей - дело не самое стоящее в воспитании подростков, по нынешним временам в их возрасте можно найти занятия куда поинтереснее. Но ведь не было - еще не придумала жизнь для них, тогдашних, ни всесоюзной пионерской игры "Зарница", ни походов юных следопытов, ни соревнований дворовых команд на "Золотую шайбу". А жить, расти, постигать сложность человеческих взаимоотношений, находить красоту в окружающем мире им приходилось именно тогда и именно там, где застало их детство. Самое удивительное, что удалось доказать и показать Н. Воронову в этом бесхитростном, "барачном" сюжете, - это то, как они находили красоту и вырастали в достойных людей, получая в тогдашнем рабочем поселке свои первые жизненные уроки и свои первые радости, в том числе и на захватившей их "голубиной охоте". И поди потом проследи и высчитай, откуда так запомнились и пришлись по душе озорному ремесленнику все цвета "побежалости стали" - не от этого ли разноцветья его любимых дутышей и турманов? И когда он понял истинную цену хлеба, получаемого по карточкам, - не тогда ли, когда вывел для себя: "Коль голуби были мои, я старался есть поменьше, чтобы в основном на корм им шла моя пайка"? Невелик урок, но разве бесполезен он как первый урок осознанной справедливости… В нехитрых забавах и заботах "товарищей по голубиной охоте" тоже складывалась, находила себя личность будущего вороновского героя, она уже формировалась по законам родного поселка, по нормам рабочей морали. И потом не раз еще мы заметим и отметим эти особые нормы взаимовыручки, дельного участия, деликатного, молчаливого поступка - и в "Спасителях", и в "Золотой отметине", и в других рассказах этой книги.
Железнодольск дорог Николаю Воронову и таким, каким он запомнился ему в юности, и таким, каков он есть сегодня, сейчас, во всем его внутреннем многоцветье и "в отсутствии внешнего величья". Это не значит, что писатель готов все простить и оправдать в человеке из Железнодольска, - его любовь к своему литературному герою-современнику не слепа, и год от года, книга за книгой она становится не только разнообразнее в словах и красках, но и мудрее, требовательнее. Он не склонен ни себе, ни ему прощать и малого "куржака", хотя, конечно: "Куржак - это ведь часто ненадолго, потому что на него есть ветер больших чувств и солнце прочной человеческой натуры".
Вот за это главное - за ветер больших чувств и солнце прочной человеческой натуры - и дорог автору этой книги знакомый с детства рабочий характер "железнодольца". И если для писателя-фронтовика, за какую бы тему он ни взялся, критерием отбора и художественной правды остается "военная мерка", то для Николая Воронова, когда он кладет на стол чистый лист бумаги, "точка отсчета" своя, прежняя - уральский Железнодольск и его люди.
"На горизонте белые, в извивах грифельных долин, уральские горы. И опять чудится: никогда не была так близка сердцу эта земля. Либо я сильно соскучился о ней, либо с годами бережней, зорче воспринимаешь все то, чем живет она и что создается на ней".
Писатель знает, понимает и любит человека в труде. Чем больше узнает, тем больше любит.
Вадим Соколов
ГОЛУБИНАЯ ОХОТА
Повесть
Петька Крючин был счастливчиком! Во-первых, он держал голубей. Во-вторых, жил на конном дворе, в доме, крытом пластинами шифера. В-третьих, у него был отец, да вдобавок к отцу - старший брат, тоже заступник и взрослый человек. Я не завидовал Петьке. Хотя с той мальчишечьей поры прошло много лег, я точно помню, что не завидовал. Просто становилось обидно, когда он гонял голубей, а калитка и ворота были заперты, и ты, отираясь возле них, страдал, как от большого горя, а над твоей маятой издевался какой-нибудь Федька Печерников, у которого уже растут усы, и так тебя допекал, что ты кидался на Федьку драться, но не мог его одолеть. Вот тогда и становилось обидно, что у Петьки столько всего: и голуби, и лошади, и отец, и старший брат, а ты безотцовщина, и что мать и бабушка не разрешают заводить голубей, упирая на то, что барак против этого и что совсем плохо буду учиться.
Я назвал Петьку счастливчиком не потому, что раньше считал его счастливчиком: я назвал его так теперь. Тогда я жил с постоянным чувством счастья, поэтому только изредка обнаруживал различие между Петькиным и собственным положением, но и оно тотчас забывалось: вспоминал о матери. Для меня никто и ничто не могло быть равнозначно ей. Если бы мне отдали все голубятни и конные дворы города, а для защиты приставили борцов госцирка, лишь бы я согласился жить порознь с матерью, то я, сколько бы ни уговаривали, не пошел бы на это.
Вероятно, еще потому мои обиды были короткими, что Петька обычно пускал меня во двор, правда, со строгим предупреждением, чтобы я смирно стоял в сторонке вместе с другими мальчишками, которых он выделял, покуда не понадоблюсь.
Поднимался Петька на зорьке. Покамест въезжают во двор, сидя перед своими грохочущими бочками, те золотари, что работали ночью, да выезжают со двора те, которым днем орудовать черпаками, он проснется, а потом уж и не улежит в постели: чуть свет заядлые голубятники обганивают молодых и новых голубей, тут самый раз и ловить чужаков. И мы, конечно, поднимаемся рано. Он привечает нас, но мы ему и нужны. И если не появишься вслед за солнцем, то он будет покрикивать на тебя, а когда проспишь часов до восьми, то не станет замечать. Прогнал бы, куда было бы легче. А то и прогонять не прогоняет, и словно тебя нет во дворе.