* * *
Адмирал Милкин познакомил Рауля со всеми русскими, что поселились здесь, на Юге. Рауль побывал у всех в гостях - и у княгини Васильчиковой, у которой мужа-князя расстреляли вместе с царской родней, а она вот счастливо уцелела, и у князей Нарышкиных, Сергея и Ксении, что спасались преподаваньем музыки и открыли музыкальную школу, и Ксения учила французят нотной грамоте и игре не на фортепьяно - на старом разбитом клавесине. Алексей Дмитриевич купил клавесин задешево на том же антикварном рынке, где пропадал по воскресеньям, и Нарышкиным подарил. Они очень благодарили.
Рауль делал успехи в русском языке. Он скоро узнал, что такое "спозаранку" и "охота", "самовар" и "сенокос", "икона" и "молитва", "честь" и "расстрел". А еще он узнал, как будет по-русски "виноград": "вьи-но-ггад", вот как! Он сначала грассировал и картавил, все никак не мог выговорить русское раскатистое, как гром, "эр". Рцы, важно поднимал палец адмирал, это буква рцы. Аз, буки, веди, глаголь, добро…
Рауль понимал, что такое добро. Оно щедро лилось из самодельного душа в саду адмиральского дома - Алексей Дмитриевич сделал душ из садовой лейки и очень гордился этим.
В истомно-жарком приморском августе они поехали в гости к знаменитому русскому писателю, что жил неподалеку от Ниццы, в Санари. Лика и Лиля надели белые широкополые шляпы; адмирал - свой старый, чудом сохраненный в бурях войн и революций белый с золотом китель. Наняли пролетку. Адмиральша ехать отказалась - у нее сильно болела голова.
Пролетка тряслась по дороге, девочки смеялись, показывали пальцами на бушующее море - день был огненный и ветреный, прибой рассыпался над прибрежными скалами белой бешеной пеной. "Пальцем нельзя показывать!" - гневался адмирал. Пролетка остановилась около белого особняка, в тени платана. Возница раскурил трубку. Распахнулась дверь дома, и молодая женщина, кудрявая и смуглая, с глазами-вишнями, пошла навстречу приехавшим легким шагом, будто танцуя. В руках она несла бутыль с вином и глиняную кружку.
Она подошла ближе, и Рауль увидел - нет, совсем не молодая, морщины птичьими лапками в углах глаз. И снежные нити седины в веселых кудряшках.
- Здравствуйте, дорогой Алексей Дмитрич! - пропела женщина по-русски. - Освежитесь с дороги!
- Кучеру сперва налей, Вета, - ворчливо кинул Милкин.
Сидели не в доме - на открытой веранде. Хозяйка, та, что вынесла им вина, разливала чай из пузатого медного, с клеймами, баташовского самовара. Писатель неприязненно глядел, как супруга раскладывает возле блюдечек золоченые ложечки с витыми ручками. "Плохо живут, - смутно, смущенно подумал о них Рауль, - какие-то злые друг к другу они". Старая вислоухая собака медленно подошла, ткнулась мокрым носом в колено. На веранду не вошла - вбежала юная девушка, волосы рассыпаны по плечам, улыбается, и зубы блестят! Красивая дочка какая у писателя!
- Бонжур!
- Бонжур, Алиночка! К нам, к нам! Гляди-ка, кто к нам прибыл!
Рауль наблюдал, как преобразилась знаменитость. Заиграло, заискрилось, запылало румянцем лицо, еще миг назад старое, дряблое! Рауль уже читал книжки писателя, изданные в России, до революции, и здесь, в эмигрантских парижских издательствах. Ему нравилось, как он пишет - об охоте, о собаках, о женской красоте. О слезах перед древней иконой: старик на коленях на дощатом полу сельской церквушки, а вокруг метель, снега…
Рауль никогда не видел снега.
- О, бонжур, Алексей Дмитрич… девочки! А это…
- Месье Пера, наш большой друг! Благородный юноша! Генеалогическое древо его уходит в глубь истории Ниццы, Тулона и Пьемонта! Глядите, профиль - вылитый кондотьер, ма пароль!
Густоволосая, что твоя русалка, загорелая девочка присела в реверансе. Ямочки на щеках. Хохочет беззвучно. Руку протянула беззастенчиво.
- Алина!
- Рауль, - и ручку пожал, боясь раздавить, причинить боль, такая хрупкая ручка, фарфоровая.
- У вас пгелестная дочь! - сказал по-русски, неимоверно грассируя.
Писатель побледнел. Жена уткнула длинный нос в чайную чашу. Поправила растерянно седые кудри.
- Это не дочь, - сказал писатель, любовным взглядом обнимая все юное, трепещущее, жадно дышащее солнечное тело. - Это Алина.
- Это его любовь, - сказала жена Вета полным слез голосом, отодвинула от себя чашку, расплескала чай, встала, уронила плетеный стул и вышла вон с веранды в солнце, в марево, в факельный жар полудня.
- Что же ты, Петр Алексеич, что ты, ну…
- Я? Ничего. - Писатель улыбнулся - будто нож прорезал жаркий полумрак веранды. - Все правда! Я без нее жить не могу! В ней - вся жизнь, что осталась!
Обнял Алину за плечи. Девочка запрокинула голову. Коснулась затылком старой мужской руки. Рауль не знал, куда девать руки, глаза. Адмирал разлил всем в бокалы красного вина из оплетенной сухими прутьями пузатой бутыли.
- Выпьем за счастье, Петя, - тихо сказал.
- За Россию выпьем! - сумасшедше сверкнув желтыми, в алых нездоровых прожилках, белками старых глаз, крикнул писатель.
После обеда прилегли отдохнуть. Раулю постелили на веранде. Петр Алексеевич и Вета разбрелись по комнатам: он - в спальню, она - в другую. Порознь спят; по-кошачьи друг на друга фыркают… а где же Алина? Почему-то представил ее на берегу моря, с букетом ярко-алых азалий в тонких смуглых руках.
Дверь скрипнула, и Рауль вздрогнул, приподняв отяжелевшую от прованского вина голову с полосатой подушки. Привскочил на диване, сел, смущенный: вошла Алина. Кровь бросилась в голову: а если обнимет, поцелует? Жизнь била из девчонки марсельским площадным фонтаном - до неба! Села на краешек дивана. Бедром коснулась ноги юноши. Лицо Рауля пылало малиново.
- Да вы не бойтесь меня, - хихикнула, кончик язычка сквозь зубки показала. - Я… вас не обижу!
Захохотала беззвучно, закидывая голову, как давеча в гостиной.
- Я хочу попросить вас… - Взяла в пальцы густые, пшеничные волосы, сунула концы прядей в рот. Глазенки расчерчивали, разрезали вкривь и вкось красное лицо Рауля. - Вы будете моим душеприказчиком!
Рауль онемел от ужаса и смеха.
- Но вы же такая молодая!
- Я умру, как все! - И опять хохотать, теперь уж музыкально: в голос.
- Тише, мадемуазель… хозяев разбудите…
Алина приблизила лицо к его лицу. Они вдвоем были похожи на детишек, строящих на берегу рыцарский замок из сырого песка.
- И разбужу. И что? Да не спят они. Вета меня ненавидит, а Петруша ждет, что я к нему в спальню приду. А я - не приду! Я - свободна! Что хочу, то и делаю!
- А что я…
Алина поняла. Ее губы коснулись его алого уха. Шептала быстро, взахлеб:
- Я тоже пишу. Стихи! И рассказы! И - дневник веду! Господи, какой же хороший дневник! Мне будет жалко, если я вдруг умру, а все это добро пропадет! У меня в комнате сундук. Там мои бумаги! Я напишу… завещанье… на вас!
Рауль глядел в юное, смуглое, румяное, веселое лицо - и ничего не понимал. Голова кружилась. "Шутит девчонка…"
- И у нотариуса заверю! Дайте мне ваш адрес, чтобы я могла вам бумагу прислать!
Рауль, вытаскивая из кармана визитку, опять коснулся ногой ее ноги, и новая волна краски накатила, застлала глаза. Алина цапнула визитку, как кошка.
- А, в Ницце живете! Рядом! Так я и думала!
Обняла за шею. Быстро жгуче поцеловала в щеку. Побежала к двери.
Куколка. Милая нежная куколка. Ручки тряпичные, гибкие. Губки сердечком.
Остановилась. Подумала секунду. Подбежала опять к дивану, нагнулась - и поцеловала мальчика в губы.
И тогда уж выбежала совсем.