- Налей еще, - попросил Скворцов, отдавая пустой стакан Нине. - Давноне пил молока. Хорошо… ишь ты. И больше не хлопочи, посиди лучше со мной. С тобой все видишь немного иначе. Даже этих колдуний. Настроить бы так взгляд насовсем. Только кто из нас дальтоник? Думаешь, очень весело во всем распознавать ухмылку, анекдот, пародию, читать задушевные стихи - и не очаровываться, потому что и там полно пищи для твоих зубов? А сам попробуй выскажись! Хочешь, выдам тебе секрет? Я не всегда умышленно пересмешничаю. Иногда я начинаю писать всерьез - и даже очень часто начинаю. Но все произнесенное всерьез так уязвимо. Нет истины, которой нельзя было бы состроить рожу; а истины стеснительны, они краснеют от усмешки - лучше бы им не показываться. Одна ирония ничего не боится, и единственный неуязвимый стиль - пародия. Я очень скоро начинаю на себя смотреть со стороны и сам себе подсвистывать. А под конец, глядишь, и вовсе зарезвлюсь. Так получались самые блестящие и тонкие мои штучки. Можно бы, конечно, не выдавать себя, сохранить до конца убежденный вид, и даже почти искренне. Многие так и делают; со стороны трудно разобраться. Но я сам слишком честен для этого. Представь себе, слишком честен. Да ты и так мне веришь. А вот один бородатый умник разоблачил вчера сокровенную мою надежду. Раньше меня самого. Сейчас я вспоминаю: кажется, он прав. Вдруг он прав, а? Единожды состроивший рожу - кто тебе без нее поверит? Сам-то хоть - поверишь? Опять разве что ты.
Он взглянул на Нину, в ее глаза с огромными зрачками, внимательно и нежно смотревшие на него, - понимала ли она, о чем он говорит?
- Слушай, отчего мы до сих пор не поженились? - сказал вдруг Глеб. - Ты была бы мне идеальной поправкой. Может, все и стало бы на свои места? Поженимся давай, а?
- Не надо об этом, - попросила она.
- Почему не надо?
Нина промолчала.
- Ну ладно, ладно, - пробормотал Скворцов и привлек ее к себе поближе, еще поближе, чтобы полнее ощутить власть над этим маленьким тонким телом, таким покорным в его руках, над этой умной самостоятельной девочкой, которая никак не оспаривала его превосходства, но оставалась сама по себе, в то время как он рядом с ней необъяснимо менялся. В его тяготение к ней то и дело примешивался недобрый, самолюбивый, мстительный оттенок: вот ведь ты как умна, как мила, как независима, а подчинишься мне, какому ни есть? - подчинишься, и как еще… вот ведь как… вот ведь как; ведь удивительно, что я нашел тебя в этой щели - экспериментальное существо, выращенное на питательном бульоне детских воспоминаний, книг и музыки из грошового репродуктора; ну скажи хоть, что тебе хорошо со мной, что ты сейчас счастлива и разрыдаешься, когда я уйду… вот то-то же… то-то же… то-то же… а я промолчу в ответ…
- Легли уже, - прокомментировал из кухни голос Анфисы Власовны.
- Ой, боже мой, ну зачем вы такие ужасы! - испуганно заныла баронесса. - Мне и так под утро снились одни кошмары, одни кошмары!
- Ну-ка, ну-ка, - насторожилась Анфиса Власовна, - какие такие кошмары?
- Я разве сказала кошмары?
- А то кто же?
- И вообще я не обязана отчитываться вам в своих снах, - попробовала сопротивляться баронесса.
- Как это не обязаны? - даже удивилась Анфиса Власовна. - Особенно если говорите о кошмарах.
- Не такие уж и кошмары. Мне снилось, что я разрезаю котлету ножом и никак не могу разрезать. Нож тупой, вы знаете, какие сейчас ножи. А главный-то кошмар, что я знаю: котлеты ножом не режут. И мне так стыдно, так стыдно!..
За окном давно была глубокая ночь, но голоса старух бессонно бодрствовали, и Скворцов уже этому не удивлялся.
- Знаешь, здесь из окна видна всегда единственная звезда, - произнесла Нина. - Больше не помещается. И без созвездий трудно догадаться какая. Да я их все равно не знаю. Помню с детства только одну, яркую-яркую, мне показал ее один старик в таборе и назвал Сантела. Почему-то мне кажется, что это она и есть. Я очень запомнила ту ночь, такую черную, что чернота была как жидкость; казалось, я плаваю в ней. И я тогда впервые открыла для себя, что небо - не где-то отдельно вверху, как рисуют дети, что оно начинается вокруг. Мы ходим среди него, прикасаемся, раздвигаем своим телом. Кругом была степь, и звезды плавали совсем недалеко; если б было дерево повыше, можно б было залезть и дотронуться… Я все-таки много успела увидеть, - улыбнулась она в темноте. - Только подумаешь, что некоторые никогда и не видели такого неба - во всю ширь, от горизонта до горизонта. А я бегу утром в магазин мимо тесных домов - но уже помню, что хожу среди неба.
- Верно, в городе можно забыть, что бывает такое, - хмыкнул Глеб. Недобрая минута прошла, точно лопнул и рассосался гнойник; ему было хорошо лежать рядом с Ниной и глядеть на одинокую цыганскую звезду Сантелу. - Я ведь тоже, помню, ездил когда-то в ночное. Картошку в золе пекли.
- А я помню, как на костре пекли мамалыгу с салом.
- Ишь… с салом. Вы, я смотрю, неплохо там питались. А из лебеды суп едала?
- Из крапивы ела.
- Суп еще хорош из заячьей капусты, - заметил голос Анфисы Власовны.
- И из черепахи, - вставила баронесса.
- Из крапивы и хлеб неплохой.
- А лепешки желудевые?
- И кофе, - вставила баронесса.
- Колобашки из куглины, - наперебой вспоминали они вчетвером, вдохновленные темой, внезапно общей и бесспорной для всех.
- Пареная каша из дягиля.
- И из крапивы.
- Про крапиву уже говорили, Регина Адольфовна.
- Вы всегда не даете мне слова сказать, - оскорбленно заныла баронесса. - Как будто вы одни голодали.
- А вы, что ли, голодали?
- Да я, если хотите знать, однажды неделю ничего не ела. Пришел врач, идиот, прописал мне для аппетита мышьяк и горчишники по пять минут. Но я еще с ума не сошла, чтобы есть мышьяк, я была в здравом уме и твердой памяти. Я ему сказала: доктор, мне от голода лучше всего помогает колбаса. И шоколадные конфеты. Или хотя бы безе…
- Тс-с, - сказал вдруг голос Анфисы Власовны, и все замолчали.
- Кажется, мама? - прислушалась Нина.
- Показалось, - дала отбой старуха. - Так вы что-то хотели сказать, Регина Адольфовна?
- Я? - испугалась баронесса. - Это вы что-то хотели сказать.
- Не помню. А на чем мы остановились?
- На безе.
- Да. Моя кухарка прекрасно делала безе. У меня были две кухарки, белая и черная. Очень порядочные женщины, сейчас таких нет. И они так пекли безе - я была от него без ума.
- Позвольте, Анфиса Власовна, - робко вставила баронесса, - про безе - это должны быть мои слова.
- Почему это ваши?
- Да потому что мои!
- Да почему это ваши?
- Да потому что мои! Вы всегда все присваиваете, Анфиса Власовна, а сами хоть знаете, что такое безе?
- Почему ж это не знаю?
- Ну что, скажите, что? Может, думаете, это тот, который написал оперу "Кармен"?
Тут раздался странный взвизгивающий звук, и Скворцов не сразу понял, что это смеется маленький шарло; смех его был похож на долгий колесный скрип. Вслед за ним захохотала баронесса - заливистым торжествующим хохотом; смех ее перемежался с карличьим повизгиванием песика, они заражались друг от друга весельем и никак не могли остановиться.
- Регина Адольфовна, - ледяным голосом попыталась прервать их Анфиса Власовна, но вызвала лишь еще больший приступ хохота. - Регина Адольфовна, - вынуждена была она повысить голос. - Регина Адольфовна, - в третий раз повторила она, - кто у нас гегемон?
Баронесса и песик разом оборвали смех.
- Я не понимайть, что ви есть говориль, - попыталась увернуться Регина Адольфовна, но, на ее счастье, соседка опять зацыкала:
- Тс-с.
Теперь и Глеб услышал за стеной шорох. Нина быстро накинула халатик и подалась туда.
- Я, кажется, вас перебила, - сказала Анфиса Власовна.
- Это я вас перебила. Вы уж простите.
- Нет, это уж вы простите.
- Вы просто забыли. Вы все такие, всегда забываете, что вам невыгодно.
- Кто это - мы все? - насторожилась Анфиса Власовна.
- Я имею в виду вас, - смело увильнула баронесса. - Сами же только что сказали, что были без памяти.
- Это совсем в другом смысле. Без памяти в смысле: без ума.
- И без ума, и без памяти.
- Без памяти от безе. Ну и глупы же вы, Регина Адольфовна!
- Мало ли от чего! Не надо было есть, чего не знаете, - и баронесса опять зашлась долгим пронзительным смехом.
Песик тотчас поддержал ее своим скрипучим повизгиванием, и захлебывающийся, волнами накатывающий дуэт этот был так заразителен, что сама Анфиса Власовна вдруг не выдержала, включилась на низкой сдержанной ноте, она смеялась, не разжимая губ, как иногда смеются старухи и некому теперь было остановить этого заведенного клоунского веселья…