Строго говоря, он вообще нигде не работал в традиционном понимании этого слова, и вид его говорил о не чересчур большом достатке.
Это был мужчина лет под сорок, одетый в светлый матерчатый плащ, какие были в моде лет пятнадцать назад, темно-коричневую фетровую шляпу с узкими полями и линялой лентой, коричневые же, изрядно помятые и обвисшие на коленях брюки и стоптанные черные туфли на резинках, давно нуждавшиеся в чистке. На его длинном унылом носу немного криво сидели очки в старомодной оправе из черной пластмассы, одна дужка которых была скреплена при помощи синей изоленты – видимо, черной у него под рукой не оказалось. Человек был выбрит до матового блеска на впалых щеках и держал в руке потрепанный портфель из искусственной кожи. С виду это был типичный поселковый учитель или какой-нибудь полуопустившийся завклубом, пропадающий без женского присмотра. То обстоятельство, что он ехал в Москву, имея при себе туго набитый и явно тяжелый портфель, наводило на подозрение, что это профессиональный ходок по инстанциям, получающий мазохистское наслаждение от мытарств, коими во все времена сопровождалась в России борьба за справедливость. Так или иначе, но выражение лица у него было соответствующее – в его плотно сжатых бескровных губах, унылом носе и даже в том, как воинственно поблескивали из-под шляпы его старомодные очки, без труда угадывалась скребущая по нервам нотка привычного фанатизма, заменяющего некоторым людям твердость и мужество.
Кроме него, на платформе стояла дама неопределенного возраста в турецком кожаном плаще с меховым, не по сезону, воротником и сапогах на таких огромных шпильках, что казалось, будто она перемещается на пуантах. Непокрытая голова дамы была увенчана пышной прической, а густо подмалеванные серые глаза смотрели вокруг с холодной скукой, которая могла показаться вполне натуральной, если бы не ее холеные, изящные пальцы, туго обтянутые лайковыми перчатками, которые предательски теребили и дергали ремень висевшей на плече сумочки. Иногда женщина бросала короткий взгляд на своего попутчика и тут же отводила глаза все с тем же выражением смертельной скуки, как нельзя более подходившим к ее тщательно ухоженному и искусно накрашенному лицу.
Свежий ветерок гонял по платформе мелкий мусор, лениво перекатывал окурки и играл искусственным мехом на воротнике кожаного плаща дамы. Откуда-то прибежал огромный беспородный барбос, понюхал асфальт, без особой надежды на успех заглянул в мусорную урну, расписался на бетонном столбике ограды и вразвалочку затрусил прочь, вяло помахивая лохматым хвостом, в котором застряли прошлогодние репьи.
С грохотом и воем налетела электричка из Москвы, зашипела, лязгнула, извергла из себя очередную порцию дачников, опять зашипела, свистнула и укатила. Дачники затопили перрон, толпясь и переругиваясь у трех узких спусков с платформы, потом схлынули и исчезли за полосой высаженных вдоль дорожного полотна берез. Некоторое время на платформе еще были слышны их удаляющиеся голоса и невнятное погромыхивание инвентаря, но вскоре стихли и они.
Мужчина с портфелем переложил свою драгоценную ношу из левой руки в правую и посмотрел на часы. Немедленно, словно по сигналу, вдали раздался гудок и нарастающий шум приближающейся электрички. Через несколько секунд пыльная серо-голубая змея вынырнула из-за поворота, прогудела еще раз и разлеглась вдоль платформы, гостеприимно распахнув беззубые пасти дверей. Она была полупустой: рабочий люд уже был на работе, а дачникам еще рано было возвращаться со своих фазенд, так что пассажиры, севшие в поезд на платформе Крапивная, разместились с максимумом удобств, возможных в этом виде транспорта.